Студент вспыхнул, тонким голосом закричал:

— А вы, господин марксист, считаете, что пуп земли бесштанный мужичонка?! Нет-с! Опора общества — рачительные хозяева.

Миней насмешливо возразил:

— Деревенский богатей поедом ест труженика. Но вы, господа «народолюбцы», предпочитаете этого не видеть. Конечно, легче фантазировать и строить «прожекты» переустройства деревни, чем вести кропотливую повседневную работу в крестьянских массах.

В комнате давно уже стояла тишина, все прислушались к спору.

Студент принял вызов:

— В Сибири, знаете ли, свои законы! Это вам не Сормово! Для Сибири ученые труды Маркса не подходят. Земли у нас много, народу мало, и при помощи культурной администрации каждый честный крестьянин — не пропойца, не лентяй — сможет благоденствовать да богатеть себе понемногу. Сможет принанять сколько ему понадобится батраков…

Стоявшая поодаль миловидная девушка с русой косой вдруг по-детски громко рассмеялась.

— Ну вот вы и договорились! — воскликнул Миней. — Венец ваших мечтаний: русская деревня под началом культурного урядника и деревенского мироеда!

Вокруг откровенно смеялись.

— Тише, тише! — зашипел молодой акцизный чиновник.

Студент, покрасневший до ушей, не сдавался:

— А наш сибирский союз маслоделов — это разве не прогресс? Вот эта крестьянская кооперация и не пустит капиталиста в деревню!

— Уже пустила!

Акцизный и пара усатых гимназистов потихоньку выбирались из группы, окружавшей Минея. Оставшиеся же, наоборот, теснее придвинулись к нему.

— Уже пустила, — повторил Миней. — Вот, например, известная вам английская фирма Ландсдейль стала фактическим хозяином всего крестьянского кооперативного маслоделия в Сибири!

— Вы клевещете! — закричал студент.

Миней, сдержав резкое слово, просившееся на язык, ответил:

— Мы, марксисты, опираемся на факты, на цифры. Так вот: фирма Ландсдейль приобрела у сибирских маслоделов паи на миллион рублей. И все кооперативное маслоделие Сибири оказалось в кармане у английского капитала. Все семьсот с лишним артелей! Кем же теперь являются участники вашего хваленого «народного предприятия»? По-вашему, они — «свободные производители». А по-нашему, рабочие английского купца-предпринимателя. И никуда тут не денешься.

Из столовой послышались жидкие хлопки.

Девушка с русой косой робко спросила, как Миней относится к герою сегодняшнего вечера.

Миней, мягко улыбнувшись, ответил:

— Вас привлекают «герои», «рыцари идеалов»… Но сколько здесь от эффектной позы, от самолюбования! Да, человек много испытал. Рассказы его интересны. Но ведь он… на холостом ходу.

Девушка испуганно взглянула на Минея.

Он продолжал:

— Побеги, переодевания! Для чего? Ради самих приключений? Ведь дела-то настоящего нет! Но, конечно, он увлекает, вот ему даже хлопают…

— Мои ладони не были приведены в движение, — раздался позади неторопливый голос.

К ним подходил Георгий Алексеевич Каневский, высокий, худощавый, с узкой рыжеватой бородкой. Глубоко сидящие светлые глаза его за стеклами пенсне смотрели умно и немного настороженно. Говорил он медленно, певуче, привычно скрывая легкое заикание.

Каневский отбывал в Забайкалье ссылку, потом был помилован. Он занимался адвокатурой, вел дела крупных сибирских воротил. Жил то в Иркутске, то в других сибирских городах. Миней встречал его у одного томского социал-демократа. Каневский бросил, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Это nec plus ultra[7] политической близорукости, — Он кивнул в сторону столовой. — Наша интеллигенция склонна к преклонению перед всяким, даже совершенно бесцельным геройством. Да и геройство ли тут?! Каждый гимназист у нас теперь видит бесплодность всяких попыток социального переворота. Надо учиться у капитализма, учиться долго и терпеливо, а не ниспровергать тиранов. Пусть сначала капитализм просветит народ…

Разгорелся новый спор.

Каневский был образован, цитировал Маркса, демонстрируя удивительную память, доказывал, что в России сейчас нет класса, который мог бы выступить как реальная движущая сила революции.

Что-то неприятное было в его манере спорить, какая-то нотка злорадства. «Чем хуже, тем лучше!» — звучало между его гладкими, свободно катящимися фразами.

— Вы же сами, как я слышал, признаете капитализм прогрессивным явлением в русской действительности? — спрашивал он.

— Да, но именно потому, что классу капиталистов противостоит нарождающийся сильный и организованный класс пролетариев, — ответил Миней.

Каневский поморщился:

— Наш русский рабочий не пролетарий, а мужик! При первой оказии он сбежит в деревню. Не о революции надо нам думать, а о том, чтобы заимствовать опыт у Европы, перестроить экономику на капиталистический лад. Надо ждать, пока у нас появится собственный пролетариат! А пока учиться и учиться у Европы!

— Это идеология просвещенного буржуа, — заметил Миней.

Каневский обиделся:

— Десять лет назад я был осужден в каторжные работы на знаменитую Кару. Я тогда уже был марксистом! А вы в это время… еще гуляли под столом.

— Это не довод! — закричал Миней, разъярившись. — Это запрещенный прием…

К ним стали подходить. Миней продолжал с горящими глазами, но уже овладев собой:

— Верно то, что рождается новый уклад жизни. Но именно этот новый уклад рождает и новую силу — класс, который способен бороться за свое освобождение.

Один за другим гости покидали столовую и примыкали к группе спорящих.

Каневский умело взял курс на примирение:

— Ну, о чем же нам спорить? В конце концов мы люди одних стремлений.

Миней ответил убежденно:

— Мы не можем не спорить. У нас с вами коренные, принципиальные разногласия. Я допускаю, что пройдет некоторое время, и мы встретимся, как враги. Вы напрасно называете себя марксистом. Маркс — прежде всего революционер.

— А я — нет? — снисходительно-шутливо спросил Каневский.

— А вы нет, — ответил Миней.

Глава VIII

ПОБЕГ

После дождей снова наступила ясная погожая пора, обычная осенью в Забайкалье.

Миней прошел вверх по реке Кайдаловке, свернул в знакомую узкую улочку. Здесь кипела обычная суета рабочего утра.

Таня увидела брата в окошко и выбежала ему навстречу:

— К тебе вот только сейчас рябой мужик приходил… Я побоялась дать твой адрес. Сильно расстроился, что тебя не застал. Сказал, если появишься, чтоб тотчас шел на постоялый двор у базара.

— Что за мужик?

— Ах, какой ты! Он же ничего мне не сказал! Верно, его послал кто-то…

— Ну что ж! Пойду.

— Может, не надо? — вдруг забеспокоилась Таня.

— Как же не надо? Обязательно надо.

На постоялом дворе у коновязи стоял рябой мужик в длинной рубахе. Завидев подходившего Минея, он оглянулся и побежал куда-то в сторону, где за покосившимся забором виднелись брошенные посреди двора поломанные сани и разный хлам.

Миней постоял минуту в недоумении и вдруг увидел рябого, который издали махал ему рукой, приглашая подойти.

Через двор они вышли на выгон.

На солнечном пригорке сидел человек. Перед ним на траве была разостлана чистая дерюжка. На ней лежали нарезанный хлеб, яйца и еще какая-то снедь.

Человек был одет, так же как рябой мужик, в длинную ситцевую рубаху и плисовые брюки, заправленные в сапоги. Мятый картуз был надвинут на глаза.

Только когда незнакомец сдвинул картуз на затылок и, засмеявшись, потянул Минея за рукав, чтобы тот сел рядом, он узнал Петра Петровича Корочкина, своего нерчинского друга и наставника.

Несколько мгновений они молча с удовольствием глядели друг на друга. Но что это за вид? Бородка Петра Петровича подрезана неопрятным клинышком, одет не то мужиком из пригородной деревни, не то лошадиным барышником.

Сообразив, к чему этот маскарад, Миней вдвойне обрадовался нежданной встрече.

Они были одни. Провожатый Минея, доставив его до места, с чрезвычайно довольным видом пошел прочь.