— ...И потому сегодня, — продолжал выступающий, — когда мы с полным правом можем называться не просто отдельным, пусть даже и объединенным партизанским отрядом, а действующей частью французской армии франтиреров и партизан, у которой уже есть свое правительство... Не сегодня завтра Англия и Америка признают Временное правительство Французской республики во главе с генералом де Голлем, и мы вольемся в состав регулярной французской армии. Мы гордимся своей нацией, своей культурой, можем гордиться и своей борьбой за освобождение, за победу над врагом. Но во Французской республике всегда действовал закон, в этом сила нашей культуры, я имею в виду уважение к своей традиции и к международным нормам. По законам военного времени вражеского офицера, да еще в чине капитана, должен судить военный трибунал. Я знаю, это преступник, и полагаю, что суд приговорил бы его к виселице. Но необходим именно суд, правосудие, необходим закон, мы должны уважать себя...

Типичный голлист, думал Андрий, чистой воды. До победы еще вон как далеко, а он уже старается провести линию раздела. Сейчас в Национальном фронте все вместе воюют с фашистами, но время схватки идей внутри Франции явно не за горами. Вот этот седоватый, похожий на нахохлившуюся птицу человек — командир партизанского отряда в нашем соединении, соратник, а послушаешь его речи...

— Да, мы должны уважать себя, — так начал Массах, — справедливо сказано. Уважать себя как представителей французского народа, борющегося с фашистскими захватчиками, уважать память тех, кто погиб в этой борьбе. А их было немало. Все мы знаем, что сейчас, в предчувствии полного разгрома, гитлеровцы просто звереют. Массовые расстрелы заложников, смертные приговоры едва ли не для каждого схваченного живым макизара или подпольщика. Несколько дней назад в «Леттр Франсез» мы читали статью Луи Арагона о расстреле двадцати семи ни в чем не повинных заложников в Лионе. Самому младшему было семнадцать лет. Вот эти гитлеровцы, стоящие сейчас перед нами, в течение пятнадцати часов, пока шел бой, разоряли и мордовали мирное крестьянское население. Подсчет точный — в селе сожжено восемнадцать домов, изнасилованы женщины. Фашисты сдались в плен, хорошо, будем обращаться с ними, как с пленными. С теми, кто воевал против нас с оружием в руках, но не с теми, кто жег крестьянские дома и насильничал. Крестьяне указали на них — на этих восемнадцать насильников и поджигателей. Кара для них одна — расстрел на месте. И то, что один из них был капитаном немецкой армии, не только не делает меньше, а увеличивает его преступление. Он руководил действиями солдат, он же был одним из поджигателей и насильников. Как же его судить? Считаю, что приговор ему, как и всем остальным, может быть только один!

Голлиста поддержали немногие, большинство считало, как и Массат: расстрелять.

— Я тоже, — сказал Пако, — я тоже буду расстреливать.

— Зачем? — нахмурился Андрий. — Тебе мало боя? Ты же едва держишься на ногах. Зачем?

— Надо, — сказал Пако. — Мне это надо.

Этот бой под Эстивареем был значительным событием. К нему готовились долго, после того как получили сообщение, что большая колонна фашистских войск готовится к рейду в направлении Лиона для перегруппировки и соединения с основными силами фашистов. Они все еще надеялись сдержать наступление англо-американских войск и армии франтиреров и партизан. Отряд Массата получил приказ перехватить колонну у развилки дорог на Крапон и Вельвюлямонтань, близ Эстиварея.

Начало июля, желтые поля поспевающей пшеницы, большие виноградники, лес на взгорье, а сразу же над дорогой, рядом с развилкой, несколько крестьянских домиков под шиферными крышами. Недавно освобожден Клермон-Ферран, вскоре очередь и Сент-Этьенна. Отряд Массата вышел к назначенному месту под вечер. Разбились на несколько групп. Шестьдесят четыре партизана. Две группы с ручными пулеметами, по семь человек в каждой, оседлали дорогу, дальше над ней еще две группы по десять автоматчиков, и основная группа прямо на развилке — она должна встретить колонну лицом к лицу.

Сколько должно быть фашистов, не знали. Известно только, что колонна большая, собрана из близлежащих местечек и направляется в Лион.

Массат предупредил; не спать никому, суровая дисциплина, бдительное внимание ко всему, что происходит, никаких перемещений без разрешения. Пулеметчикам не открывать огня, пока не взлетит ракета; что бы ни случилось, ждать.

Андрий возглавил свою небольшую группу — Пако, Збышек, Сато, Антуан, Симон и Строгов, русский, родители которого еще в революцию выехали из России; он французский гражданин, коммунист, работал до войны в типографии наборщиком. Строгов пришел в отряд почти одновременно с Андрием, и между ними установились легкие, полуприятельские отношения. В Лионе у Строгова остались жена и дочь, он часто рассказывал о них. Ему было под тридцать. Высокий, худощавый, молчаливый, выглядел он несколько комично рядом с Сато, своим вторым номером в пулеметном расчете, однако между ними царило согласие. Оба мало разговаривали, но понимали друг друга с полуслова.

Вторую группу пулеметчиков возглавил Михайло Зеленюк — Жорж. Неразлучен с ним Чеслав Леек, там же и Стефан Спанчак, один из отчаяннейших подпольщиков Сент-Этьенна, и еще четверо. В основном те, кто прибыл вместе с толстым Яном как пополнение отряда несколько месяцев назад.

Андрий смотрел на веселящегося Спанчака и вспоминал, как Зеленюк рассказывал о нападении на немецких солдат в Сент-Этьенне. Цель была — разоружить. Тогда старались добыть оружие любой ценой. Четверо парией подкрались в сумерках к будке, где стоял часовой. Все невооруженные. Вдруг Спанчак выскочил вперед, сунув револьвер под нос часовому. «Хенде xox!» Тот поднял руки. Разоружили. «Откуда у тебя револьвер, Стефан?» — удивился Зеленюк. «Вот», — коротко ответил тот, улыбаясь в рыжие усы, и протянул Зеленюку черную трубку, которую почти не вынимал изо рта.

Сейчас Спанчак был с автоматом, на поясе висело несколько гранат. Вооружен до зубов, улыбнулся мысленно Андрий, да еще при пулемете.

Ждали долго. Миновала полночь. Хотелось спать. Напоминал о себе и голод, не хватало воды. Но терпели. Это еще что, будто отвечал своему голодному желудку Андрий, а вот когда три дня не ели, окруженные в бесконечных виноградниках под Крапоном, вот это было трудно... Три дня ползком, на четвереньках, жевали только виноград. Через три дня фашисты сняли осаду. Партизаны ничем себя не выдали. И спаслись.

Розовый и зеленоватый, сочный ароматный виноград лучших французских сортов. И страшная жара. С тех пор одно упоминание о винограде вызывало неприятные ощущения. Кажется, никто из «виноградарей» больше не прикоснулся к знаменитым гроздьям. Даже теперь, стоило Андрию вспомнить о тех осадных днях, сразу же оскомина! Здесь пустяки. Переждем.

Андрий лежал над склоном, всматриваясь в темноту. Ничего не было видно, кроме силуэтов крестьянских придорожных домов вдалеке, чьи окна едва пропускали наружу тусклый свет керосиновых ламп. Запах сухой летней почвы будил смутные воспоминания, остывшая за ночь трава щекотала лицо. Он глубоко вдыхал ароматы близкого леса, думая о его затаившейся сейчас красоте, о гигантской палитре невидимых в темноте красок, рожденных землей, основой всего живого, землей, которая кормит нас и принимает в лоно свое. Пако задремал рядом, положив голову ему на плечо, не выпуская, однако, пулемета. Збышек тихонько переговаривался о чем-то с Антуаном, а Строгов и Сато играли в домино (как они там что-то видят, думал Андрий). Симон лежал навзничь, попыхивая трубкой.

Крестьяне в своих домах могут пострадать, пожалуй, лучше было бы вывести их оттуда. Хотя еще неизвестно, где безопаснее, бой может развернуться в любом направлении. Обитатели придорожных домов, наверное, готовы спокойно встретить свою судьбу и уж, во всяком случае, не бежать от нее. Сейчас весь народ с нами, думал Андрий, фашизм — и прибывший с оккупантами, и местного образца — слишком разоблачил себя, чтобы не сделать антифашистом каждого нормального француза.