— Мне кажется, что ты благосклонна преимущественно не к тем, к кому следовало бы.

— Что ты имеешь в виду? — выпаливаю я.

— О, не знаю. Ты всегда любила своего отца, хотя он, очевидно, относился к тебе, как к куску дерьма, а затем ты отшвырнула собственного ребенка в сторону, так словно от нее тебе одни неприятности.

Я оставляю его обвинение без внимания.

— До конца дня можешь быть свободен.

Сэм приподнимает брови.

— Тогда увидимся в понедельник.

Я не провожаю его, когда он уходит. Вместо этого иду проверить Эстеллу и затем понимаю, что ее нет. Последнее время я часто делаю это, ожидая, услышать или увидеть ее, когда вхожу в детскую. Но я не испытываю облегчения, что ее нет, как несколько месяцев тому назад. Я чувствую....

А что я чувствую? Ненавижу это все. Я определенно не хочу думать о своих чувствах.

Направляюсь к холодильнику и вытаскиваю пакет с фасолью. Несколько секунд я взвешиваю пакет в руке, а затем неожиданно швыряю его обратно, так, будто швыряю копье.

Схватив ключи от машины с крючка на кухне, бегом бегу в гараж. В гараже стоит моя быстрая машинка: вишнево-красный кабриолет с откидным верхом, который познал столько часов веселья до появления ребенка. Я хлопаю его по крыше, перед тем как сесть внутрь. Затем я проезжаю мимо автомобиля для мамочек, мимо почтовых ящиков и еду вниз по улице.

Остановившись на парковке возле супермаркета, я чувствую себя потерянной. Потерянной и очень злой. Быстрым шагом вхожу внутрь, не теряя ни минуты, хватаю корзинку и направляюсь в кондитерский отдел. Я опустошаю полку с изюмом в шоколаде и добавляю в корзинку пригоршню Твизлерс. (Примеч. Твизлерс — лакричные конфеты с различными вкусами.) Когда я выкладываю все это на ленту на кассе, парнишка, который должен обслужить меня, смотрит на меня, широко раскрыв глаза.

— Это все —

— Это все, — выкрикиваю я. — Если только вы не хотите продать мне новую жизнь.

Он все еще с удивлением смотрит на меня, когда я хватаю свои покупки и бегу к машине.

Первое, что я делаю, когда возвращаюсь домой — освобождаю морозилку от овощей. Вскрываю пакет за пакетом и высыпаю разноцветные маленькие зернышки в мусорное ведро. Я напеваю что-то в процессе. Затем делаю глоток водки прямо из бутылки, сбрасываю туфли и открываю коробку изюма с шоколадом. И все катится по наклонной с этого момента. Я открываю коробки и ем, пока меня не начинает тошнить. В два часа ночи я звоню Калебу. Когда он, наконец, отвечает, его голос звучит невнятно.

Никакого кормления в два часа ночи, думаю. Счастливчик.

— Что ты хочешь, Лия, — спрашивает он.

— Хочу обратно своего ребенка, — я жую Твиззлерс и жду.

Он молчит секунд десять.

— Зачем?

Я фыркаю.

— Потому что, хочу, чтобы она знала, что есть конфеты в порядке вещей.

— Что? — его голос звучит отрывисто.

— Не «чтокай». Верни мне ребенка. Завтра же утром, — и я вешаю трубку.

Хочу своего чертового ребенка. Хочу своего ребенка.

Глава 30

Прошлое…

Суд оказался самым невероятным событием в моей жизни не только потому, что моим адвокатом стала бывшая девушка моего мужа, но и потому, что меня еще никогда ни в чем не обвиняли. Впервые в жизни у меня были настоящие проблемы.

Я не соглашалась с тем, что Оливия будет моим адвокатом. Боролась, пока Калеб не спросил меня в лоб:

— Ты хочешь выиграть или нет?

— Почему ты так уверен, что она выиграет это дело? И почему ты думаешь, что она захочет? Забыл, как она притворялась, что не знакома с тобой, когда ты потерял память?

Она хочет тебя вернуть — она вполне может проиграть намеренно.

— Я знаю ее, — ответил он. — Она будет бороться изо всех сил... особенно, если ее попрошу я.

Вот и все. Вопрос закрыт. Не решена только моя проблема. Она как стеклянное новогоднее украшение в руках моей основной соперницы. Я вынуждена доверять ему, доверяя ей, больше некому. Обычно отец вытаскивал меня из неприятностей, но в этот раз, я попала в неприятности из-за него, а он взял и умер от сердечного приступа.

Я не доверяла ей. Она огрызалась на меня. Считается, что адвокаты должны подбадривать клиентов — даже если им приходится лгать о шансах на победу. Оливия же избрала единственной целью своей жизни заставить меня поверить, что я иду ко дну. Я замечала, что когда мой муж оказывался рядом, она становилась угрюмой и напряженной. Даже когда он обращался с вопросом непосредственно к ней, она притворялась, что занята чем-то и не смотрела на него, когда отвечала.

Я ненавидела ее. Ненавидела каждый день в течение всего года, который ей понадобился, чтобы с меня сняли все обвинения. За весь год был только один день, когда я не испытывала к ней ненависти.

День, когда она вызвала меня давать показания, стал худшим в моей жизни. Все были против — считали, что из-за этого мы проиграем дело.

Все в фирме единогласно советовали ей позволить мне свидетельствовать против себя. Но Оливия отвергала все советы, пока готовила меня к даче показаний. Я замечала взгляды, которыми обменивались на мой счет. Даже когда старший юрист Берни подошла к ней, Оливия послала ее.

— Черт побери, Берни! Она справится с этим, — сказала она. — Я веду это дело и хочу, чтобы она давала показания.

Я была в ужасе. Моя судьба в руках злой, коварной женщины. Я не могла решить, это хорошо или плохо, была убеждена, что она специально пытается проиграть дело. Я поделилась с Калебом свое точкой зрения, когда он просматривал почту в кухне. Он даже не взглянул на меня.

— Делай, что она говорит.

Что?

— Что ты имеешь в виду под «делай, что она говорит»? Ты даже не слушаешь меня.

Он отложил письма и подошел к холодильнику.

— Я слышу тебя, Лия.

— Я ей не доверяю.

Он достал пиво и повернулся ко мне, но по-прежнему не смотрел на меня.

— А я доверяю.

И все. Мой единственный союзник — женщина, которой гораздо выгоднее, чтобы меня засадили за решетку.

Она натаскивала меня для дачи показаний, задавала вопросы, которые будет задавать обвинение. Задавала свои собственные вопросы, кричала на меня, когда я вела себя нервно, материлась, когда я запиналась в ответах. Она была сурова и несгибаема, но некая часть меня это ценила. Маленькая-премаленькая часть меня — в целом же я ненавижу эту суку и хочу, чтоб она сдохла. Но я доверяла Калебу, а он доверял Оливии. Я либо с треском провалюсь, либо выйду из здания суда свободной женщиной.

В день дачи показаний я была одета в невзрачную одежду. Я надела то, что Оливия принесла мне: платье с узором из нежных персиков и сирени, волосы я собрала в хвост, а в уши вдела жемчужные сережки-гвоздики. Надевая их, я задалась вопросом, принадлежали ли они ей. Жемчужины были поддельными, так что, скорее всего да. У меня дрожали руки, пока я разглаживала платье и разглядывала себя в зеркале. Я выглядела уязвимой. Чувствовала себя уязвимой. Может быть, в этом заключается ее план. Калеб сказал, что доверяет ей.

Я пыталась поймать ее взгляд, когда села на скамью и сложила руки на внезапно ослабших коленях. За все недели подготовки я научилась понимать ее по глазам. Я знаю, что, если они распахнуты, а брови слегка приподняты, значит, у меня хорошо получается.

А если она смотрит, будто сквозь меня, значит, мысленно ругает меня и мне нужно поскорее изменить тактику. Мне было противно, что я изучила ее так хорошо. Я одновременно ненавидела и была благодарна за то, что знаю ее так хорошо. Мне всегда было интересно, умеет ли Калеб понимать ее по глазам, так же, как и я. Вероятно. Не знаю, что хуже — уметь понимать Оливию по глазам или чувствовать гордость за то, что умею это делать.

Она встала передо мной вместо того, чтобы ходить туда-сюда, как обычно это делают в фильмах, и выглядела расслабленной в своем светло-коричневом костюме. На ней было яркое, сине-голубое ожерелье, от чего ее глаза светились.