Леди Изабель болела душой и телом. Она не выходила из комнаты; Джойс ухаживала за ней. Все домочадцы сочли причиной болезни обыкновенное переутомление, поскольку она долго ухаживала за мастером Уильямом. Она даже не захотела показаться врачу. Теперь Изабель думала лишь о том, как уехать из Ист-Линна, где ей совсем ни к чему было бы умереть — а ведь она знала, что смерть идет к ней, и ни один смертный не в силах отвратить ее приход. Теперь ее гораздо меньше страшила перспектива разоблачения: во всяком случае, последствия не казались такими страшными, как раньше. Когда человек стоит на краю могилы, любые страхи и надежды из этого мира отступают, и его волнует лишь то, что произойдет в другом, лучшем мире.

Вернувшись в Ист-Линн, леди Изабель решилась на отчаянный поступок, но вскоре обнаружила, что у нее не хватает для этого ни моральных, ни физических сил. Слишком полагаясь на разительные перемены в своей наружности, которые делали почти невозможным ее разоблачение, она вступила на опасный путь самообмана. Что бы ни говорилось, нельзя изгнать человеческие страсти из живого человеческого сердца. Их можно подавлять и сдерживать, но не искоренить полностью. Даже лучшие люди, достигшие истинной святости, вынуждены постоянно молиться, чтобы не допустить греховных помыслов и страстей. Вся жизнь такого человека проходит в самонаблюдении; он должен молиться утром, днем и вечером, что практически невозможно. Один из наших величайших богословов, немощный и убеленный сединами, сказал в памятной проповеди, которую произнес в Уорчестерском соборе, что даже у праведного человека вся жизнь — цепочка прегрешений и раскаяний. И он прав. Человеческие страсти приходят в этот мир вместе с нами, а исчезают лишь тогда, когда мы прощаемся с ним навеки.

Когда леди Изабель была женой м-ра Карлайла, она не любила всем сердцем: она уважала, ценила мужа, даже восхищалась им, но ей не была дарована таинственная страсть, именуемая любовью, которую, по моему глубочайшему убеждению, в ее чистейшей эфирной возвышенности дано испытать лишь немногим из нас. Теперь леди Изабель испытывала именно такое чувство. Помните, читатель: в одной из прошлых глав мы говорили, что мир подчиняется закону противоречия, как в детской игре? «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».

С того самого дня, когда она вернулась в Ист-Линн, любовь к м-ру Карлайлу вспыхнула в ее сердце с невиданной силой. Строгий моралист сочтет это достойным порицания. Разумеется, он будет прав: «Кто же этого не знает?» — как сказала бы Эфи. Но в сердце Изабель еще были живы человеческие страсти, заставляющие нас совершать проступки, впадать в противоречия — одним словом, делать то, чего мы делать не должны. Боюсь, и я заслужу порицание, взявшись защищать ее. Но ведь это было не совсем то же самое, что любовь к чужому мужу. Тогда это заслуживало бы строжайшего осуждения: мы, хвала Господу, не мормоны с их многоженством, и мир пока не встал с ног на голову. Когда королева Элеонора поднесла чашу с отравой прекрасной Розамонде, она заслужила проклятия потомков, щедро изливаемые на нее и по сей день. Все порицают королеву и сочувствуют бедной леди. Однако, если забыть о яде, все можно трактовать прямо противоположным образом. Если бы леди Изабель влюбилась, ну, скажем, в м-ра Кросби, она вполне заслуживала бы строгого наказания от самого м-ра Кросби. Возможно, пара часов у позорного столба излечили бы ее. Мы же имеем дело с весьма необычным случаем. Она, бедняжка, почти считала м-ра Карлайла своим мужем и ничего не могла с собой поделать (ах, это грешное человеческое сердце!). Сколько раз она просыпалась в ужасе, пытаясь прогнать эти мысли, тщетно стыдя себя за них. Но через десять минут они возвращались. Любовь м-ра Карлайла, как и он сам, теперь принадлежала его жене. Дело, видите ли, не только в том, что он более не принадлежал ей: он принадлежал другой! Те из вас, кто оказывался в подобной ситуации, отчасти поймут, каково ей приходилось. Возможно, она смирилась бы, если бы не Барбара. Теперь же все это медленно убивало ее, смешиваясь, к тому же, с жестокими угрызениями совести.

Впрочем, дело было не только в этом. Повторное появление Фрэнсиса Ливайсона в Вест-Линне буквально ужаснуло ее, а страшное обвинение, выдвинутое против него, еще более усилило ее раскаяние. К тому же, постоянные напоминания окружающих о прошлом — ее прошлом! — причиняли ей жестокую душевную боль, хотя, конечно же, и не преследовали этой цели. И не забудьте о ежечасной опасности быть узнанной, равно как и о постоянной борьбе с собственной совестью. Неудивительно, что нити, связывающие леди Изабель с жизнью, ослабли.

— Она сама всему виной. Ей не следовало возвращаться в Ист-Линн! — вновь слышим мы стенания моралистов.

Да что вы говорите! Ну конечно же, ей не следовало этого делать, равно как и позволять своим мыслям вновь и вновь возвращаться к м-ру Карлайлу. Она не должна была, но она поступала именно так. Если бы мы все поступали, как «должно», этот мир сделался бы вполне подходящим для жизни местом, чего не скажешь о нем сейчас. Впрочем, можете побранить ее, коли это поможет вам успокоиться. Я согласна, что ей не следовало возвращаться, но скажите по совести: вы уверены, что не поступили бы на ее месте так же, раз уж возникло подобное искушение? Ну что же: теперь можете бранить и меня, если вам от этого станет хоть сколько-нибудь легче.

Наша героиня и сама не знала, как близка к ней смерть. Она, конечно же, не могла не почувствовать, что ее приход недалек, однако не знала, что зловещая гостья — уже почти на пороге. Силы оставляли ее. Подобным же образом умирала ее мать. Кое-кто поговаривал о чахотке (помните слова доктора Мартина?), кто-то говорил о том, что она «сгорела»; граф, ее муж, в первой главе нашего повествования, беседуя с м-ром Карлайлом, упомянул «разбитое сердце». Возможно, граф лучше всех знал истинную причину ее смерти. Впрочем, от какой бы хвори она ни скончалась, все говорили, что бедняжка «сгорела, как свеча». Теперь наступил черед леди Изабель. У нее не было какой-то определенной болезни, но смерть уже отметила ее. Она чувствовала это и теперь боялась не столько прихода смерти, как ранее, сколько последствий своего опознания, если таковое случится. И здесь мы вынуждены будем вернуться к тому, с чего начали это отступление, возможно, уже прискучившее кому-то из читателей. Впрочем, я ведь не слишком часто утомлял вас подобными разглагольствованиями!

Надобно заметить, что леди Изабель, вовсе не жаждавшая разоблачения, не собиралась оставаться в Ист-Линне до своей смерти. Где именно укрыться, для нее не имело первостепенного значения. Главное — найти правдоподобный предлог для отъезда, на котором настаивала и Джойс.

Разумеется, прежде всего следовало договориться обо всем с миссис Карлайл, поэтому на следующий день после похорон леди Изабель пришла в ее будуар и сказала, что ей необходимо переговорить с Барбарой. М-р Карлайл вышел из комнаты, когда она вошла; Барбара, утомленная недавней поездкой, лежала на диване.

— Нам будет очень жаль потерять вас, мадам Вин. О лучшей гувернантке для Люси и мечтать не приходится. К тому же, мистер Карлайл искренне признателен вам за вашу любовь и заботу по отношению к его бедному сыну.

— Мне также больно уезжать, — тихо ответила мадам Вин.

Вряд ли миссис Карлайл догадывалась о том, насколько сильна эта боль: в Ист-Линне Изабель оставляла все, что было для нее дорого на этом свете.

— Право же, вам не следует уезжать, — продолжала Барбара. — Было бы несправедливо отпустить вас. Вы заболели, когда ухаживали за бедным Уильямом, и теперь вам следует остаться здесь и отдохнуть, чтобы полностью выздороветь. Вы вскоре поправитесь, если только позволите обеспечить правильный уход за собой.

— Вы так добры! Не сочтите меня неблагодарной и бесчувственной, однако я вынуждена отказаться, Я полагаю, мне уже не оправиться; я никогда более не смогу давать уроки.

— Глупости! — быстро ответила Барбара. — Все мы начинаем думать о самом худшем, когда приболеем. Еще несколько минут назад я чувствовала страшную слабость и говорила нечто подобное Арчибальду. Он просто поговорил со мной и утешил меня. Ах, если бы ваш муж был жив и мог так же поддержать вас!