В момент смертельной опасности казанский полк во главе с командиром и комиссаром, занимавший ответственный участок, покинул самовольно фронт, захватив пароход, чтобы бежать из-под Казани в направлении Нижнего Новгорода. Пароход был задержан по моему распоряжению и дезертиры преданы суду. Командир и комиссар полка были расстреляны. Это был первый случай расстрела коммунистов за нарушение воинского долга. В партии было на эту тему много разговоров и сплетен. Как для меня в декабре 1918 г. в Центральном органе партии появилась статья, которая, не называя моего имени, но явно намекая на меня, говорила о расстреле «лучших товарищей без суда». В ответ я обратился в ЦК с письмом:
«Копия
Секретно
/25/Декабря 1918 г.
В Центральный Комитет Российской Коммунистической Партии. Уважаемые товарищи!
Недовольство известных элементов партии общей политикой военного ведомства нашло свое выражение в статье члена ЦИК т. А. Каменского в No 281 центрального органа нашей партии «Правда». Статья заключает в себе огульное осуждение применения военных специалистов, как «николаевских контр-революционеров» и прочее. Полагаю, что в высшей степени неудобно давать такие характеристики тем лицам, которые советской властью поставлены на ответственные посты. Вопрос приходится разрешать или индивидуально, или в партийном порядке, а не путем огульных обвинений, которые отравляют атмосферу в соответствующих военных учреждениях и вреднейшим образом отражаются на работе. Но помимо этого, в статье имеются тягчайшие обвинения, направленные против меня, хотя я прямо в статье не назван. Так, сообщают, что за побег семи офицеров на Восточном фронте «чуть не были расстреляны двое наших лучших товарищей Залуцкий и Бакай (очевидно Бакаев), как это и было с Пантелеевым, и лишь стойкость т. Смилги спасла их жизнь. Далее говорится о расстреле лучших товарищей без суда. Центральный Комитет уже заслушал в свое время мимоходом сообщение по поводу мнимой попытки расстрела Залуцкого и Бакаева. Дело было на самом деле так. Узнав из третьих рук, в частности из газет, о предательстве нескольких офицеров из состава третьей армии, я, опираясь на изданный ранее приказ, силой которого комиссары обязаны держать на учете семьи офицеров и принимать на ответственные посты в том случае, если имеется возможность в случае измены захватить семью, дал телеграмму т.т. Лашевичу и Смилге, которая обращала их внимание на побег офицеров и на полное отсутствие донесений по этому поводу со стороны соответствующих комиссаров, которые не умеют ни следить, ни карать, и закончил телеграмму фразой в том смысле, что комиссаров, которые упускают белогвардейцев, нужно расстреливать. Разумеется, это не был приказ о расстреле Залуцкого и Бакаева (я совершенно не знал, какие комиссары стоят во главе дивизии, тем более, что речь шла не о комиссарах дивизии, а более мелких частой), но имел достаточно оснований полагать, что Смилга и Лашевич будут на месте расстреливать лишь тех, кого полагается расстрелять. Никаких серьезных последствий инцидент не имел, кроме разве того, что Лашевич и Смилга в утрированно-официальном тоне заявили, что если они считаются плохими комиссарами, то их надлежит сместить, на что в ответ я телеграфировал, что лучших комиссаров, чем Лашевич и Смилга у нас в армии вообще не может быть и просил их не кокетничать.
Никогда мне не могло притти в голову, что из этой телеграфной переписки могла вырасти легенда о том, что лишь стойкость Смилги спасла двух лучших товарищей от продиктованного мною расстрела, «как это было с Пантелеевым». Пантелеев расстрелян был по суду, и суд назначен был мною не для Пантелеева, – я не знал его присутствия среди дезертиров, не знал его имени, – суд назначен был над дезертирами, захваченными на пароходе, причем суд расстрелял Пантелеева в числе других. Никаких других расстрелов комиссаров, которые происходили при моем хотя бы косвенном участии, насколько помню, не было. Такие расстрелы имели, однако, место в значительном числе случаев, когда в числе комиссаров оказывались бандиты, пьяницы, предатели и прочее.
Ни одного случая, когда бы возбуждено было каким либо авторитетным учреждением дело о незаконном расстреле без суда кого-либо из товарищей, я никогда не слышал, если не считать заявления Западного Областного Комитета партии по поводу того же дела Пантелеева.
Ввиду вышеизложенного, прошу Центральный Комитет:
Заявить во всеобщее сведение о том, является ли политика военного ведомства моей личной политикой, политикой какой-либо группы, или же политикой нашей партии в целом;
Установить перед лицом общественного мнения всей партии те основания, какие имел тов. Каменский для утверждения о расстреле лучших товарищей без суда;
Указать редакции центрального органа на полную недопустимость печатания статей, которые заключают в себе не критику общей политики ведомства или хотя бы партии, а прямые тягчайшие обвинения в действиях самого тягчайшего свойства (расстрел лучших товарищей без суда) без предварительного запроса в партийных учреждениях об основательности этих обвинений, ибо ясно, что если бы обвинения были сколько-нибудь основательны, то дело не могло бы ограничиться партийной полемикой, а должно было стать предметом судебно-партийного разбирательства.
Автор статьи А. Каменский был сам по себе малозначительной фигурой. Непонятным казалось, как статья, заключавшая такое тяжкое и вместе с тем несообразное обвинение, могла появиться в центральном органе. Редактором был Бухарин, левый коммунист и постольку против привлечения в армию «генералов». Но он совершенно не был способен, особенно в тот период, на интригу. Разгадка заключалась в том, что автор статьи, т.е. тот, кто подписался под нею, А. Каменский, принадлежал к царицынской группе, входил в состав 10-й армии и находился в тот период под непосредственным влиянием Сталина. Можно не сомневаться, что именно Сталин обеспечил за кулисами напечатание статьи. Самая формулировка обвинения: расстрел «лучших» товарищей, притом «без суда», поражала своей чудовищностью и в то же время внутренней несообразностью. Но именно в этой грубой утрированности обвинения сказывается Сталин, организатор будущих московских процессов. ЦК урегулировал вопрос, Каменский и редакция получили, кажется, внушение. Сталин остался в стороне.