Так, для порядку, выпил чашку. Какой тут, к лешему, ужин, когда такое богатство нашли!

Петрович вторил, а больше сокрушался о позабытых сухарях.

— Да брось ты скулить… Хрен ли в них, в сухарях-то этих? Зимовать мы тут будем?.. Утром поедем да артель соберем да такое дело откроем…

Петрович не слушал, смотрел на север, на небо. И сказал, как сумел, равнодушно:

— Глянь-ка, Михайла, будто морок хочет собраться?

— Похоже на это… — зевнул Тоболяк и, закурив от костра, развалился добродушный и широкоплечий.

— Спать давай…

«Дьявол ты, дьявол…» — подумал Петрович и молча свернулся.

Громовой удар и холодный ливень. Вскочили оба и враз отрезвели от сна.

«Под лодку!..» — вспомнил Тоболяк, удерживая шапку.

Ахнуло молотом в мрачное зеркало неба, и слепяще мигнула ночь. Запомнилось — остров, как горбик, и кругом белесые языки… Прижались под лодкой, а дождь дробно хлещет в бересту.

— Держись за землю, да лодку держи — сорвет!

— Держу-у, — без мыслей отзывается Петрович и жмется к траве.

Шквал пронесся, остались дождь и тьма и близкие шумные всплески.

Отошел и Петрович: крыша не улетает, значит, не так уж плохо. Даже насчет Ильи-пророка сзубоскалил:

— Чаю он с вечеру, видно, обпился…

— Ага, — охотно соглашается Тоболяк, — сверху-то ему удобно! В тебя наметил…

День проходит в дожде и буре. Облака, бесконечные свитки серых лохмотьев, катятся — расстилаются. Низко и плоско кроют ревущее озеро. Пробор за проборами, длинными грядами чешет ветер пенную ширь.

Треплет, валит траву, свистит вдоль ушей.

В дыме брызг и тумана качаются белые копны. Сотни ладоней выплескиваются из глубин, на тысячи манер хватают, цапают, закидывают слепые лапы. А в версте от острова — хоровод взбесившихся чудищ: пляшут, ныряют, желтые от разболтанной грязи, и пьяно бушуют снежными гривами…

Там мель, там гибель.

Тоскует Петрович. Тоболяк с удивленным любопытством смотрит на бурю.

— Эт-то… да! Крепко берет…

— Михайла… А Михайла? Когда же уедем-то?

И сам боится: а ну-ка ляпнет — сейчас!

— Теперь и на доброй посудине не уедешь! А пошто мы на ветре горчим? Айда-ка работать, там тише…

Вот верно. Все-таки правильный мужик Тоболяк!

И опять ковыряет Петрович лопатой, возится с промывкой. Золотины — чаще вчерашнего. Но сейчас ему золото — как больному обед. Скучное стало золото.

С визгом проносится ветер, волны хватают по берегу — отдаются удары в почве. Всякий раз Петрович робко моргает и плотнее пытается застегнуть на груди свою куртку. Потом швыряет лопатку и плетется к Михайле — все-таки не один.

Тот камней надробил — бело от острых, кварцевых осколков. Скинул азям — лупит кайлой до огненных брызг… Жилу ищет.

Кругом мокро, со всех гор скатился на остров холод… А известно, озябнешь — раззадоришься есть.

— Не замерзнуть бы, Михайла?..

— Раньше смерти не помрем! Бери лопату — грейся…

Отгребал. Сперва, как поденщик — о другом все думалось. Но холод жег, заставлял быть проворным. Расселась в скале змеистая трещина, обросла хрусталями.

Указал Тоболяк:

— В эдакой вот вчера самородки нашел…

Стало занятно. Поднял кайлу, клюнул раз, другой. С пылью, с оскребками отлетели камни и рот раскрыла дыра в пустоту.

— Ага, — бодрит Михаила, — дуй ее, дуй! Беспременно пещера…

Просыпается азарт, яснит в голове, а потом опять все тухнет в позыве голода.

На обед повытрясли из мешков хлебные крошки, прибавили остаток масла и сварили сухарницу. Едва смогли разжечь костерок — чахленький — только пальцы погреешь. Охапку прутьев оставили к ночи — спрятали под лодкой. Поели все, что было, и как будто насытились.

— Должно же к ночи утихнуть! — досадливо рассуждает Михаила, а ветер сыплет в лицо ему дождевую пыль и толкает от берега.

Раздолбил Петрович большую дыру — рука по плечо залезает и глянуть можно. Спичку зажжешь — засияют внутри висящие хрустали. Вспыхнут огнями зелеными, красными, голубыми. Никогда не видел такого.

И Михайла не видел.

— Давай-ка вдвоем, однако, там жила…

— А что нам жила твоя? — вдруг серьезно спрашивает Петрович.

Тоболяк на полувзмахе кайлу задержал, медленно опустил, смотрит — ждет. Петрович улыбался смущенно, но кончил твердо:

— Нешто на дно мы ее унесем? Слышь, как играет. Все пуще! Это, браток, на неделю ненастье… — И прибавил, глядя на землю, глухо: — Через это теперь пропадем… И еще… через…

— Что ты, парень, сдичал? — отшатнулся Тоболяк.

Петрович смеется:

— Увидим, что будет… Ты мне все-таки объясни, для кого мы жилу эту будем стараться?..

— Во-он о чем! Да кто хочет, тот и придет. Всем она на пользу.

— Из-за всех и работать?

— А что же, на пузе лежать?

Покрутил головой Петрович, взялся за кайлу.

Перед утром притихло.

Иззябли под лодкой. Выходили побегать, потопать, разогреться. Больше не шлепают волны в песок, не воет надрывно ветер.

— Сват ты мой, голубые пятки, — трясет товарища Тоболяк, — к утру билет запасай — Москва-Казань, второй звонок!

Раскурили по-братски предпоследнюю цигарку. А со светом проснулась буря и в хмурые лохмы скатала воду.

С винтовкой бродит по берегу Тоболяк — ночью крякали где-то утки. «Хоть бы што-нибудь пофартило, — гадает он, — тоска на пустое-то брюхо!»

Вымер остров, только на отмели прыгала желтая плиска. Равнодушно прошел, а потом вернулся, подобрался к птичке и выстрелил. Промахом вскинула пуля песок, плиска перепорхнула и тут же села.

Стыдно стало стрелять второй раз и смешно, что Петрович так прытко кинулся к нему на выстрел.

День работали здорово, молча. Точно забыться в работе хотели.

Выколупывал из трещин Петрович тягучую желтую проволоку. Любовался фигурными узорами — старый был приискатель.

— Так за всех, говоришь, стараемся, Тоболяк? Правильно это ты! Никому, кроме всех, забота наша не надобна…

— Не теперь, так зимой найдут, — убежден Тоболяк, — карагасы расскажут.

— Может, Михайла, и страдаем за всех?

И, подумав, прибавляет:

— Не зря бы было. Отстрадались одни — и с кона долой! А другие — живи хорошо…

— Может, и так, — всерьез соглашается Михайла.

Ночь проходит, и опять перед зарею тухнет ветер. К заре обратившись, стоит на коленях Петрович и молится вслух несвязной и древней молитвой:

— Господи, боже наш!.. Сил повелитель — не преткнешь ноги своей о камень… Победиши аспида — василиска, спаси меня, господи, от темной ночи, от беса полуденного, от стрелы летящей и от злого, лихого человека спаси, сохрани меня, боже!

Плача и всхлипывая, подходит к Тоболяку, уныло сидящему на лодке, и признается:

— Михайла… лихой я человек. Ведь я сухари утопил. Не хотел тебе золота дать и потрусил. Убей меня, Михайла, из винтовки.

— Ну-ну… — сказал Тоболяк, — дурачок! Сухарь бы нам вот как сейчас годился…

Темнота промокает рдяными пятнами, бродит восход за шкурами туч, и тысячной птичьей стаей оживает в туманах буря.

Жесткий корень поел Петрович и плевался:

— Невкусный он, Михайла, горький…

Шел пить и терял трясущейся ладонью воду. Пили часто.

Часы просмотрел Тоболяк на волны, пока глаза не потускнели.

За эти часы две морщины ко лбу припали, так и не разошлись.

— Камень ты, а скажешь, — приговаривает Петрович и с натугой выбивает в утесе надпись. Только тяжелая стала кайла, ох, тяжелая!

Окончив, садится-валится на щебень и удовлетворенно читает: «Здесь жила. Пошла на полдни».

Теперь понимающий разберется, куда девалась жила.

А потом, шатаясь, роняя кайлу из слабой руки, долго трудился и прибавил:

«Нашли для всех Тоболяк Мишка да Мартьянов».

Ниже поставил: «Петрович». И очень довольный улыбнулся.

Позже пришел Михайла и одобрил:

— Ладно сработал… Дельно.