Федя стал подпрыгивать на месте. Петух, конечно, понятия не имел, что прыжки — это такое важное упражнение. Он глупо предположил, что Федя наскакивает на него, и тоже стал подпрыгивать и хлопать крыльями.

Неизвестно, чем бы закончились прыжки на месте, если бы не смех за забором. Федя сразу узнал этот знакомый смех. Топорок застыл на месте, а петух еще несколько раз подпрыгнул. Что ему, петуху, до какого-то смеха? Подумав, что его противник струсил, петух нахохлился, пригнул голову к земле, поквокал, поквокал и вдруг победно закукарекал. Но Топорок уже перестал замечать яркоперого воина. Смех за забором словно бы парализовал его. И он не знал, что ему теперь делать, как поступить. Федя окаменело стоял на месте и не мог оглянуться.

— Топорков! — окликнула Лариса.

И только тогда Федя оглянулся и увидел председательскую дочку. Глаза ее искрились от смеха.

— Ты что, никогда не видела, как люди зарядку делают, да?

— Что-что?

— «Что-что», — передразнил Топорок. — Чего смешного-то нашла?

— Так я не над тобой, а над петухом.

— Чего же над ним смеяться-то? — недоверчиво спросил Федя.

— А он с тобою зарядку делал. Смешно! Ну, ладно, Топорок, пойду я.

— Подожди. А дорогу в лес кто мне покажет?

— Теперь уже поздно. Ваши скоро домой вернутся. Соня ты. — И скрылась за забором.

— Кошка рыжая, — буркнул себе под нос Топорок и пошел к умывальнику.

Находка

Что отец уехал домой, в город, Топорок осознал, когда автобус тронулся, а отец замахал прощально ладонью. И захотелось Феде побежать вслед за автобусом и закричать, чтобы отец взял его с собою. Но не побежал Топорок за автобусом, не закричал. Он стоял на обочине дороги и провожал взглядом быстро удалявшийся автобус, а когда тот скрылся за поворотом, Топорок медленно пошел к «Волге», где его ждали Храмовы и Селиванов. Федя неестественно улыбался. И эта напряженная улыбка была последней, слабой защитой от слез. Стоило кому-нибудь произнести хотя бы одно сочувственное слово, Топорок наверняка бы разрыдался. Но взрослые делали вид, что ничего и не произошло, и разговаривали о дожде, который очень нужен сейчас для земли.

После отъезда Ильи Тимофеевича Топорок затосковал. Дни казались ему мучительно долгими, праздность, даже вынужденная, делает время ленивым и вялым.

Хорошо еще, что Федя захватил из города целую связку интересных книг. Чтение скрашивало одиночество и сокращало томительные промежутки между завтраками, обедами и ужинами. В саду у Храмовых, в самом его отдалении, стоял шалаш. В этом шалаше Топорок и пропадал целыми днями.

Шутливые слова Леньки Рыжего о ссылке стали для Топорка роковыми. Федя, действительно, вообразил, что он опальный поэт, и теперь не только запоем читал, но и много сочинял. Стихи его стали совсем не такими, какими были прежде. Топорков писал теперь об одиночестве, о желанной свободе. Отношение к себе, как к ссыльному, сделало его еще более замкнутым, неразговорчивым.

Екатерина Степановна по части опальных поэтов никакого опыта не имела, поэтому Федино состояние истолковывала по-своему.

— Плохо Феденьке у нас, — пожаловалась она как-то после завтрака мужу. — Личико у него такое тускмяное, глазыньки в печаль окунулись... И молчит, родимый. Не захворал бы.

— По городу, по отцу с матерью скучает, — успокоил жену Храмов. — Обвыкнется.

— Думаешь, обвыкнется?

— А то как же! Ко всему человек привыкает... Занять Федюху чем-то надо.

— Может, ему еда наша деревенская не по вкусу? Кто в город поедет, накажи тому колбаски подороже купить, еще какой еды городской.

— Ладно, накажу, да не в еде суть. Так надо сделать, чтобы Федюха деревню нашу полюбил.

Екатерина Степановна поглядела в оконце, которое выходило в сад, и зашептала:

— Опять в шалаш забрался. — Лицо ее вдруг сморщилось, и Храмова стала сморкаться в передник. — Это ж надо! Чисто волчонок в норочку от нас прячется.

— Не разводи сырость... «Чисто волчонок в норочку от нас прячется»! Скажет тоже! Если хочешь знать, он в шалаше сочинительствует.

— Господи! Это хорошо или плохо?

— А сама-то не можешь, что ли, сообразить?

— Да не могу я взять в толк, что такое сочинительство?

— Стихи Федя сочиняет в шалаше.

— Глянь-ка! Как же ты, старый, про стихи проведал?

Семен Васильевич усмехнулся смущенно и проворчал:

— Много будешь знать, совсем состаришься... Пойду-ка, схожу к Петровичу. Он у нас мужик головастый. Может, что присоветует.

От Петра Петровича Храмов вернулся только к обеду, вернулся довольный, улыбчивый.

Екатерине Степановне не терпелось узнать, что присоветовал мужу Селиванов, но спросить его об этом не могла: за столом сидел Федя. Сидел, как всегда, молча, насупившись.

К концу обеда, когда пили уже грушевый взвар, Семен Васильевич, будто ненароком, объявил:

— Сегодня поедем в лес.

— В лес? Зачем? — удивилась Екатерина Степановна.

Федя лениво потягивал кисловато-сладкий, остуженный в погребе взвар и оставался безучастным к сообщению Храмова.

— Видишь ли, — нарочито громко ответил жене Семен Васильевич, — правление решило памятную доску поставить на том месте, где нашла ты умирающего героя Илью Тимофеевича Топоркова.

Федя поперхнулся взваром. Храмов сделал вид, что не заметил этого, и продолжил:

— Для этого и надо в лес ехать. Мы должны точно-преточно место указать.

Екатерина Степановна, все еще не понимая, ради чего затеяна поездка в лес, искренне возмутилась:

— Чего ж его указывать-то? Там ведь давным-давно столбочек врыт.

Храмов осадил жену укоряющим взглядом.

— Сказано тебе, точно-преточно место надо указать. Непонятливая ты!

— Ладно, не ворчи. Когда ехать надо?

— Сразу после обеда Петр Петрович и заедет за нами.

— А мне с вами можно? — робко спросил Топорок.

— Чего тебе, внучек? — Семен Васильевич прикинулся, что не расслышал просьбы.

— Возьмите, пожалуйста, меня с собою. — Федя умоляюще посмотрел на Храмовых.

— Поедем, коли хочешь.

Топорок сразу же заметил в машине на заднем сиденье Ларису, но ему сейчас было совершенно все равно, с кем он будет сидеть. Главное, что он скоро увидит то место, куда приполз истекающий кровью папка. Топорок уже не раз старался представить это место. И всякий раз воображение рисовало лесной участок, изрытый снарядами. Кругом окопы, воронки, колючая проволока. Перед глазами вставали картины, которые Феде доводилось видеть в кино, на фотографиях, в книжках...

Проселочная дорога, по которой они ехали, была заглохшей и чуть угадывалась в густой траве. Над дорогой порхали бабочки. Они чутко отлетали от автомобиля, но мухи, жучки, слепни то и дело разбивались о лобовое стекло. Пахло теплыми цветами и медом. В эти запахи врывалась горьковатость листьев и густой аромат топленой смолы.

Глядя на дорогу, все притихли и ехали некоторое время, не разговаривая. Прервал молчание Храмов. Он вздохнул и задушевно так, но с грустью сказал:

— Благодать-то какая! — А потом обратился к Екатерине Степановне: — А помнишь, старая, какой эта дорожка была, когда Илью на своей колымаге везли?

— Как не помнить... Каждый шаг помню... О чем мечтала тогда, это лечь на дорогу и помереть. И легла, если бы не надо было спасать раненого. Откуда силы только брались?..

Обыкновенная тихая лесная дорога. Густой островок молодняка. Старая ель и полянка, залитая щедрым жарким солнцем, — вот что предстало перед глазами Топорка, когда он вышел из машины. Ни окопов, ни изрытой снарядами земли, ни колючей проволоки... Подле дороги, возле маленького бугорка, был врыт столбик. К нему-то и направились Храмовы и Селивановы. И Топорок пошел, осторожно ступая, будто боясь сделать больно земле.

— Вот здесь он и лежал, — сказала Екатерина Степановна. — Ногами к дороге, головой — к ельнику. Я сначала, значит, испугалась и пробежала мимо, а потом вернулась и подошла к нему с этой вот стороны. — Храмова отбежала от столбика и, словно старая актриса, припоминающая свою давнюю роль, стала показывать, как все когда-то было. Она быстро прошлась по дороге, затем остановилась и недоверчивыми пугливыми шагами стала возвращаться к столбику. И казалось всем, что не к столбику возвращалась она сейчас, а к человеку, который лежал возле дороги, уткнувшись лицом в землю.