– Девять! – выкликнул Груммох. – Однако топор мой затупился. Приходится бить по два раза. Надо будет с утра его хорошенько заточить, а то так дело не пойдет!

Харальд еле стоял на ногах, тяжело опираясь о спину Груммоха, по его рукам и груди текло красное вино войны.

– Девять, – сказал он, и стал сползать вниз. Груммох взвалил друга себе на спину, продолжая размахивать «Поцелуем Смерти».

Внизу, в каноэ рядом с «Длинным Змеем», Ваваша таким же образом поддерживал своего старого отца. Хеоме лежал, укрывшись с головой, не дыша и желая только одного – чтобы никто из врагов его не обнаружил.

В конце концов, те из нападавших, кто еще оставался в живых, с трудом перевалились через борт корабля, наугад попадали в свои каноэ, невидные в темноте, и стали грести к лесистым берегам настолько быстро, насколько им позволяли раны.

Они уже не тявкали, как зимние лисы, и не рычали, как бурые медведи. Когда они скрылись из виду, Ваваша обратился к викингам:

– Друзья мои, догоним их и закончим это дело, как должно. Сожжем их лодки и деревни. Дадим им возможность запомнить нас навсегда!

Но Груммох, который еще не знал, насколько тяжело ранен Харальд, ответил ему:

– Отправляйся туда, Ваваша, со своими воинами и разожги там маленькие огонечки сам. Не пристало норвежцам сниматься с якоря, не прибрав палубу. А у нас тут еще немало работы. Но подай нам знак, если придется туго, и мы тут же явимся на помощь.

Ваваша ничего не ответил. Он собрал тех, кого смог, и они поплыли по темной воде. Вскоре оба берега заполыхали пожарами.

Никто из воинов Ваваши при этом не пострадал. Деревни сгорели, алгонкинские и абнакские воины исчезли, точно их вовсе никогда и не было.

Единственным живым существом, которое обнаружил Ваваша, оказался краснокожий малыш, которого забыли при поспешном бегстве.

Он сидел, прислонившись к боевому барабану, и безмятежно сосал палец.

Ваваша взял его на руки. Маленький ребенок считался у беотуков священным, и причинять ему вред было запрещено.

Не то, что викинги в далекие времена. Они, по их выражению, «очищали» города, которые им доводилось захватить. Ваваша отнес младенца в свое каноэ, напевая песенку и забавляя его, чтобы не испугался темноты.

Ребенка воин протянул женщине, чей муж одним из первых пал в этой битве. Она назвала малыша именем, которое означало «Подарок богов», и в дальнейшем он приносил ей только радость.

Ребенку ведь все равно, к какому он принадлежит племени. Ему нужно только молоко и материнское тепло. Да еще ласковая песенка, которую мать напевает, склонившись к нему в вечерний час, когда едва мерцают угли догоревшего костра.

Когда снова рассвело и белые воины вместе с краснокожими смогли оглядеться, они поняли, что заплатили хорошую цену за ночную победу. Десять каноэ затонули, и в каждом находилось по четыре воина. Правда, некоторые из них все еще были здесь, но вряд ли в будущем они смогли бы снова выйти на охоту, или спеть песню, или принять пищу… Алгонкины были великие мастера рубить топором и снимать скальпы. Гичита оплакивал их, покрыв голову кожаной робой. Ваваша гладил его забинтованные руки, стараясь как-то утешить. Ноги старого вождя тоже были сильно изранены, так, что он даже не мог подняться. Правда, женщины, которые ухаживали за ним, накладывали на раны целебный мох и делали примочки из травяных отваров, уверяли, что раны Гичиты затянутся еще до наступления полнолуния.

Хеоме, чей страх опять навлек на него всеобщее презрение, сидел в отдалении в полном одиночестве и тупо глядел на воду.

На «Длинном Змее» Харальд и Груммох подсчитывали свои потери. У Харальда на голове была шишка величиной с мужской кулак.

– Благодари Одина, – сказал Великан, – за то что он наградил тебя крепким норвежским черепом, брат мой.

Не в силах ответить на шутку Груммоха, Харальд только молча кивнул и показал взглядом на Ямсгара Хавварссона и Торнфинна Торнфиннссона, лежавших навзничь с повернутыми к небесам лицами. Казалось, они погружены в глубокий сон.

– Гудбруду Гудбрудссону будет одиноко, – сказал Харальд с горестным вздохом. – Не было еще такой дружной пары по эту сторону Валхаллы. Погляди, скольких краснокожих они уложили. Эта парочка не теряла времени даром.

Все поглядели на Гудбруда. Он стоял возле самой мачты, и тела алгонкинов и абнаков громоздились возле него. Харальд окликнул его, но Гудбруд не отозвался. Он стоял, скорбно склонив голову на грудь, видимо горюя о потерянном друге.

Но нет! Не в печали склонил он голову! И не думал он в этот момент о погибших друзьях. Он вообще ни о чем не думал. Две алгонкинские стрелы пригвоздили его к мачте, вот почему не упал он на палубу вместе с другими, кого коснулась смерть.

Кнут Ульфссон, усевшись на планшире, перевязывал раны тряпьем. Глаза его все еще были безумны, в них по-прежнему бушевала битва. Он запел печальную песнь:

Харальд подошел к нему и ласково потрепал по израненному плечу.

– Убийцы уже получили свое, берсерк, – сказал он, – их деревни сметены с лица земли, будто их никогда и не было на свете.

Кнут Ульфссон ничего поглядел на Харальда пустым взглядом, точно не осознавая о чем говорит вождь. Потом он продолжил свою песнь, словно тут же и забыл о самом существовании Харальда.

– Бесполезно заговаривать с ним, – заметил Груммох. – Эти берсерки живут в замкнутом мире, где есть место только битве и братству. Потребуется еще какое-то время, чтобы уши Кнута Ульфссона стали снова воспринимать человеческую речь. Он пока находится в боевом угаре. Он сейчас ничего не способен заметить, даже если поднесет к глазам собственную руку. Все берсерки таковы, ты же знаешь.

– Погляди только, – грустно вздохнул Харальд, – мы потеряли четверых из них. Мы заплатили дорогую цену, сокрушив алгонкинов и абнаков ради беотуков, наших краснокожих друзей.

– Враг тоже заплатил не мало, – сказал Груммох, – указывая на человека, наполовину перевесившегося через борт.

Побратимы с усилием подняли тело краснокожего великана и положили на палубные доски.

С головы до ног он был облачен, как полагалось только великому вождю. На нем был колоссальных размеров головной убор из орлиных перьев, кончики которых были выкрашены темно-коричневой краской. К перьям крепились красные пряди волос, как бы выраставшие из распушенных шариков белого гусиного пуха. Могучую шею украшало ожерелье из сотни медвежьих когтей, оправленных в серебро и нанизанных на тоненький кожаный ремешок. Руки великана повыше локтя охватывали кованные медные браслеты с выгравированными на них изображениями «Птицы Грома» – орла. Его одежда была так расшита красными, синими и желтыми бусинами, что между ними не удалось бы просунуть и лезвие ножа. На мокасинах тонкой золотой нитью было вышито изображение восходящего солнца на фоне лазурного неба, расшитого крошечными, с муравьиную головку, бусинками из бирюзы.

Лицо вождя, с нанесенными на него широкими полосами желтой глины, все еще сохраняло гордое выражение. Мертвая рука сжимала оперенный томагавк, точно желая взять его с собой в тот далекий и темный путь, который лежал теперь перед ним.