– Именно так. Сэр Олберт – мой старый друг.

– Простите, сэр, но я заметил эту палатку, сэр, и подумал, что…

Лайэн скривил губы в аристократической улыбке.

– Уж не принял ли ты меня за… – Он бросил взгляд на детей. – Неужели сам не можешь смекнуть, что в такой палаточке не хватит места для троих?

– Вы правы, сэр. Прошу прощения, сэр. Сплоховал я на сей раз. Я ведь это… не очень-то часто бываю в главном доме, не то что там лакей или горничные… Не упомню в лицо всех гостей.

– Ну ладно, ладно! – И Лайэн великодушно махнул рукой. – Кстати, я, кажется, припоминаю твое лицо, хоть ты меня и забыл. Не ты ли заряжал мне ружье на охоте у сэра Олберта в прошлый сентябрь?

Лесничий просиял:

– А ведь и то, сэр! Как же, как же! Теперь припоминаю, сэр. Вы еще стреляли без промаха.

– М-м-м… да как тебе сказать. – Лайэн тихонько зевнул. – Надеюсь, дражайший, ты не станешь притеснять этих молодых людей. Мы повстречались накануне вечером, и мне захотелось их нарисовать. Я разрешил им расположиться на этой пустоши, обещав прийти пораньше утром. Вина, конечно, моя, но, кажется, дичь не потревожена.

– Что вы, что вы, сэр, все в порядке, все в порядке! – Лесник с надеждой взирал на него. – Меньше слов – меньше обид, а, сэр? С обеих сторон, сэр. Вы не станете на меня жаловаться, сэр?

– Ну ладно, ладно. Я ничего не скажу сэру Олберту, – великодушно заверил его Лайэн. – Можешь идти… э-э-э…

– Мергетройд, сэр.

– Ах да, Мергетройд. Можешь идти, Мергетройд. Ты свободен.

– Спасибо, сэр! Счастливо оставаться, и удачного денька вам, сэр. – И, бросив исподлобья ядовитый взгляд на Дика и Энн, лесник вместе со своей собакой удалился.

– О Лайэн, – закричала Энн, когда он скрылся из виду, – как это здорово, что вы знакомы с сэром Олбертом! Ну какой же вы лгунишка! Сказать, что гостите у него.

– Ба! Да вы и представить себе не можете, как чудесно я умею лгать. Я в глаза не видывал этого сэра Олберта. Я никогда не был у него в гостях и ни разу в жизни не подстрелил ни одной куропатки.

– Но ведь этот старикан вас узнал! – недоверчиво прервал его Дик.

– Он просто прикинулся, когда я приструнил его. Презренный червяк!

– Значит, вы его все время разыгрывали? Лайэн усмехнулся:

– Пришлось. А не то он выставил бы нас в шею, потребовал бы фамилии и адреса, обвинил бы в браконьерстве и еще Бог знает в чем.

– За что же? Мы ведь дурного ничего не сделали.

– А как же! Мы осмелились потревожить его возлюбленных птичек, и они могли переселиться на соседнюю пустошь, так что сэру Олберту с его жирными друзьями не довелось бы выпустить из них потроха. Кровь закипает в жилах, – продолжал художник более серьезно, – когда подумаешь, что большинство людей не смогли бы так одурачить этого лесника. Мне это удалось только потому, что у меня изысканное оксфордское произношение, свидетельствующее о принадлежности к благородному сословию. А будь я каким-нибудь фабричным парнем из Манчестера, не миновать бы вызова в суд, где восседают строгие, неподкупные судьи и присяжные, большинство которых приятели сэра Олберта, сами, наверное, помогающие ему истреблять куропаток. Какой же справедливости можно от них ожидать?

Он захлопнул альбом для эскизов.

– Ну вот, видите – вышел немного из себя. Давайте-ка сматывать удочки, пока не поздно. Хотел бы я вспугнуть этих проклятых птиц, чтобы они все перебрались в соседнее герцогство.

– Мне кажется, – сказал Дик, скатывая палатку, – вы были неправы вчера, когда говорили, что, как бы мы ни были бедны, они не могут отнять у нас эти холмы. По крайней мере, они могут постараться и это сделать.

Они вернулись к этому разговору, когда после часа или двух ходьбы спустились в долину и очутились в какой-то деревушке. На первый взгляд она показалась им просто красивым местечком, какие любят изображать художники. У ручья приютилась старая, заброшенная мельница с поросшими мхом стенами и побуревшим от ржавчины колесом. Ветхие, поросшие плющом домики тянулись цепочкой вдоль круто вздымающейся в гору и вымощенной булыжником улицы. Посредине деревни возвышалась церковка, а перед входом в нее – белый каменный крест. На ступенях перед крестом стояла ваза и с десяток банок из-под варенья с простенькими полевыми цветами.

– Шестнадцать человек! – произнес Лайэн. – И это всего лишь из нескольких домишек. Сомневаюсь, чтобы четырнадцать из них владели хоть одним метром той земли, за которую сложили головы. А что до защиты короля, так это же чепуха… Германские летчики сами старались не сбрасывать бомбы туда, где он находился, так же как и наши самолеты не охотились за кайзером[14]. Это было бы нарушением правил игры.

Вверх по склону с трудом тащилась старуха с ведерком. Лайэн поздоровался с ней, как обычно здоровался с каждым встречным:

– По воду собрались? А ну-ка, Дик, бегом! Принеси бабушке воды.

– Преогромное спасибо, сэр… В этакую жарищу не очень-то легко ходить по воду, да еще в мои лета.

– А что, у вас в доме нет воды?

– Да что вы, сэр! На всю деревню две колонки, одна под горой, другая наверху. Я к верхней хожу, тогда в гору пустые ведерки только несешь, а полные – под гору. – Старуха улыбнулась при мысли о собственной сообразительности.

– А жили всегда здесь?

– Да с тех пор, как замуж выдали. Лет тому назад, поди, пятьдесят, а то и более. Ну, а нынче все говорят, что выселять будут. И крыша течет. А уж этих самых, как вы их называете, удобств никаких нет.

– Вот видишь, Энн, – сказал художник, когда они расстались со старухой у дверей ее дома. – Вот тебе и «очаровательная деревушка», которая заставила тебя умилиться. Ни водосточных канав, ни воды, кроме той, что хлещет через щели в крыше. Добрая половина этих открыточных видов – не что иное как трущобы.

На шоссе у подножия холма расположились два заезжих двора. Один из них – добротный высокий дом из серого камня, с красной вывеской, на которой золотыми буквами было выведено: «Хуплский эль», а над дверьми – более мелкими буквами название: «Сирена». Другое заведение помещалось в маленьком, выбеленном известкой деревянном доме с выцветшей вывеской, изображавшей веселого пахаря, от которого и происходило само название.

– А ну-ка, покажем товар лицом! – весело воскликнул Лайэн. – Начнем с «Сирены». Я им нарисую такую очаровательную русалку – с твоим лицом, Энн, – что они, обуреваемые чувством благодарности, буквально закидают нас всеми благами трактирной жизни.

– Да, не худо бы подработать, – согласилась Энн.

Но на сей раз им не посчастливилось. Угрюмый хозяин сообщил, что сам он всего лишь управляющий, что заведение принадлежит не ему, а пивоваренному заводу Хупла. Он не имеет права принять на себя такие затраты, а к администрации завода обращаться бесполезно, потому что точно такими же безобразными красно-золотыми вывесками, восхваляющими «Хуплский эль», увешаны дюжины кабачков и придорожных трактиров.

Содержательница «Веселого пахаря», маленькая Краснощекая вдовушка, извинялась, как только умела. Да, старая вывеска – это настоящее несчастье в жизни, ничего бы ей так не хотелось, как иметь новую, сделанную настоящим живописцем, особенно если он такой симпатичный молодой человек, Но, право же, времена нынче не те, каждый пенс на счету, и она никак не может себе позволить, особенно в этом году…

– Никто не нуждается в истинном искусстве, – возгласил художник, когда они уходили прочь. – Или, вернее – мне кажется, я об этом уже говорил, – многие нуждаются, но по тем или иным причинам должны отказываться. Сейчас, одну секунду, забегу только за табаком, и пойдем дальше.

И художник нырнул в единственную на всю деревню лавчонку. Задержался он там куда больше, чем секунду: за прилавком стояла красивая девушка, а Лайэна было хлебом не корми, а дай поговорить с кем-нибудь, хоть с уродиной или старой старухой. Дику и Энн уже надоело глазеть на окно лавки, как вдруг над их головой загудел чей-то зычный голос, исполненный мрачной подозрительности: