Симон ощупывает свой карман, вытаскивает из него старый кремень, трут которого завязан на четыре красивых узла, и подает его врачу.

— Пиво я выпью, а себе оставьте пену, — упрямо говорит он.

Счастливый день. Сама природа пожелала его отметить, выбросив на мель в устье Биг Сэнди морского слона тонны в три весом неподалеку от бухты, удачно названной Заливом морского слона. Долгое время эти морские гиганты с хоботом были провидением антарктических островов; это не принесло им счастья и сделало их крайне редкими, несмотря на употребление керосина, который, без сомнения, спас их от истребления так же, как и пингвинов — других «поставщиков» горючего для ламп. Целых полчаса лежа на ровной скале, этот гигант хлопал огромными плавниками, сопел, ревел, а затем с присущей ему ловкостью соскользнул в воду, как раз в тот момент, когда некоторые уставшие от его криков тристанцы начали подумывать о его сале.

— Подстрелим его? — закричал Ульрик.

К счастью для животного, две трети жителей деревни, явно ставшие менее ревностными прихожанами после своего пребывания в Хэмпшире, но которые — во главе с членами Совета — ухватились за случай отстоять утреннюю, начинавшуюся в 8.30 службу, еще не вернулись из церкви, а администратор, единолично обладающий правом разрешить убить животное, занесенное в список редких видов, чье истребление ограничено, еще не снял свой стихарь дьячка.

Это позволило толстому животному стать «морским слоном 150-летней годовщины», с тем же правом отметить этот день, 14 августа, что и памятная почтовая марка с портретом предка-гренадера.

В 10 утра, выйдя из церкви под колокольный звон с развернутыми знаменем и хоругвью, сотня верующих снова стала гражданами, собравшимися вокруг одной могилы: полого параллелепипеда из кусков бурого вулканического туфа, в зазорах которого проросла трава, где позднее была установлена стела из серого мрамора.

Обошлось без речей. На Тристане, где к этому предрасполагает островитян сицилийская и готтентотская кровь, любят поболтать; следуя же сдержанности, которую внушают нордические черты характера, речи любят меньше. И без венков: во время долгого воздержания от хождений в гости и получения посылок, какое накладывает зимой барьер бурь, живые цветы, фрукты и свежие овощи навсегда останутся недоступными.

От группы отделилась крошка Пирл, держа в правой руке три пластмассовые розочки, а в левой — листок бумаги. Перед обнажившими головы тристанцами она начинает речь:

— Верные твоей памяти, мы благодарим тебя, дедушка, за то, что ты дал нам этот остров, где тут, вокруг тебя, собрались твои дети…

Продолжение речи, короткое и от робости скомканное, расслышать почти невозможно. Хоругвь, чье древко укреплено на поясе Рут, секретаря Союза матерей с тех пор, как Агата отказалась от своих, позднее упраздненных совсем обязанностей старейшины, опускается. Ральф, несущий знамя, склоняет его еще ниже. Звуки спетого наизусть гимна взывают к морским курицам, что бродят в горах, к желтоклювкам и пео, которые прилетели с севера откладывать яйца и парят против ветра. Вот и вся церемония. Когорта приглушенно переговаривающихся тристанцев возвращается через пастбища — ярко-зеленые, совсем шотландские, — каменные заборчики которых имеют цвет тюленьих шкур и над которыми выделяются на уровне горизонта четыре радиомачты, вцепившиеся в землю своими шестнадцатью подпорками и слегка возвышающиеся над гофрированным железом крыши нового консервного завода.

И люди расходятся по домам на воскресный завтрак, где снова собираются родственные кланы.

Уолтер, почти постоянно приглашаемый в несколько семей, пошел, однако, завтракать в одиночку, к Абелю, то есть в его дом; пошел затем, чтобы создать себе иллюзию, будто там его принимает брат, а может быть, еще и потому, чтобы отсрочить момент, когда кто-нибудь, кому нужно поселить сына или дочь, заметит, что дом, уже давно пустующий, должен отойти к общине. Разбив в сковороде два яйца с очень бледным желтком и привкусом рыбы, накануне подобранных в одном из первых гнезд на скале, он будет с грустью взбивать омлет, думая о племяннике.

Гомер и Олив Раган, которым овца случайно принесла ягненка, угощают рагу молодую чету Тони и Бланш. Дочка Тони и Бланш на несколько месяцев моложе той, вызывающе белокурой девочки, которую оставил Джэсмин сбежавший из Кэлшота летчик и о которой ее дед, когда он добродушно настроен, говорит:

— В каком-то смысле эта кроха обновляет кровь нашего семейства.

Рядом с ними за столом сидят Ульрик и Рэндел, мечтающие о сестрах Милдрэд и Дре — они, увы, «уплыли» в Англию вместе с семьей Сэмуэля — и принимающие на свой счет мысль отца, когда его приводит в бешенство отсутствие у него внука:

— У одних не было сердца, у других нет живота.

Наоборот, радостное сборище в семействе Бэтиста Твена — соседа семьи Неда Глэда и уже их родственника благодаря Джоссу и Рут, — которое празднует помолвку Эми с Ральфом.

Приятное сборище у Гроуеров, чья бабка Джилла — акушерка, фактически принявшая половину населения острова, — за свою полувековую деятельность была удостоена королевой почетного звания «члена Британской империи».

— Так как вы женщина, — сказал администратор, объявляя ей об этом, — то сам Уолтер, тоже «член Британской империи», на острове должен вам уступать во всем.

Ей пришлось долго объяснять эту деталь в табели о рангах, а поняв наконец, в чем дело, она заявила:

— Тогда на Тристане все — «члены Британской империи», ведь наша конституция запрещает кому-либо возвышаться над другим.

Наконец начальство собралось у доктора Финли, что происходит раз в месяц. Подавали не морскую курицу, а куриное мясо из консервов. Чай по-английски, а значит, экономия молока, которое островитяне щедро подливают в него, не беспокоясь о пенках. В меню, как и у всех, чувствуется недостаток продуктов, поэтому на десерт подадут только пересохшее печенье.

Но с полдюжины детей начальников убежало на болота, чтобы в компании тристанских ребятишек пускать там сбитый из пустых ящиков плот, пока их родители выкурят по сигарете с фильтром и решат часам к двум продолжить празднование.

Сто пятьдесят ударов гонга, вызвавших переполох среди птиц и людей. Хотя настоящий пуск всех объектов на острове состоится нескоро, огни иллюминации зажгли на стреле подъемного крана, на крыше консервного завода, на радиостанции прямо перед кабиной связи Англия — Тристан, которая должна обеспечить радиосвязь и дать возможность уехавшим переговариваться с тристанцами по радиотелефону в ожидании приема лондонских программ.

К приходу управляющего и врача — пастор в церкви поет свою вечерню — человек тридцать тристанцев, «потерявших» кого-либо из своих, уже набилось в студию, рассевшись, держа руки на коленях. Они сидят ровненько, не шевеля ногами, обутыми в башмаки, плотно стоящие на полу. Они, не говоря ни слова, смотрят сквозь двойное стекло, отделяющее их от кабины, как возятся радиотехник и его местный помощник Артур Лазаретто, проходящий боевое крещение, на которого они неотрывно глядят с явным предпочтением.

— Все готовы? — спрашивает Уолтер.

— Минуточку! Я поймал их! Пять из десяти! — кричит Камминг, чьи шевелящиеся губы между двумя прижатыми к ушам наушниками каждый может видеть, но чей голос доносится из громкоговорителя — квадратной коробки, лежащей на столе возле решетчатого шара микрофона.

Пирс усаживается, а врач встает, проходит в кабину. Он наклоняется, совсем забыв, что каска оператора мешает Каммингу его слышать, а соединительное устройство, наоборот, обеспечивает звуковую связь со студией. Громкоговоритель точно повторяет его признание:

— Это подвиг, Камминг, но мне кажется, что он никого в восторг не приводит.