— Прекрати, не видишь, ты еле держишься. Зря умрёшь только.

— Двум смертям не бывать.

Колдун дрогнул. Путы ослабли, Кирий легко отвёл от себя нож и сгрёб державшую его руку. Пока Гележ не успел опомниться, Кирий пихнул его к цветку и коснулся переливчатого пламени одновременно с ним. Колдун одёрнулся и зашёлся истошным воплем, а Кирий всё держал цвет в ладонях. Жар полился под кожу, вскипел, накалил, озарил светом гнилой сумрак. И в этом свете Кирий снова оказался там, на дне оврага.

***

Кирий сам напросился в тот бой. Знал, что в нём никто не выживет. Не хотели его пускать, говорили, ценный он, послужить ещё может, но Кирий упёрся. Сотники и так докладывали, что дурит он и ярится во время боя, совсем шальным стал. Отпустили. Сказали, раз рвёшься, держать не будем.

Узкую долину Кирий запомнил, низину под холмом, за которым ничего не видно. Небо набухало низкими тучами, слепило молниями. Топот копыт сливался с раскатистым громом и стуком сердец. Кричали сотники. Смерть приближалась потоками ледяного дождя и вязкой грязью под ногами. Хлестали плёти, хрипели кони. Стоны раненых стелились низко над землей.

Воины бежали к оврагу, отвлекали врага от основных сил. Пелавы чуяли лёгкую кровь, неслись на неё, обо всём забыв, а когда догадались об обмане, от злобы принялись резать всех и скидывать в овраг.

Тела-тела-тела, груды тел. Кирий уже один, неистовым вихрем рубит и сечёт всех, кто подбирается слишком близко. Ждёт, когда до него достанет кривой ятаган, стрела или копыта. Разницы уж нет.

Когда же костлявая возьмёт меня?!

Она не приходила. Бессилие незаметно сомкнуло чёрные крылья над головой.

Очнулся Кирий под грудой тел. Темно, душно. Непонятно, где верх, где низ. Только слышалось вдалеке воронье карканье и треск рвущейся плоти. Кирий лежал и не мог пошевелиться от навалившейся тяжести. Вот-вот задохнётся, вот-вот истечёт кровью, вот-вот вороны догрызутся сквозь других мертвецов и выклюют глаза.

Когда же костлявая возьмёт меня?!

Сколько Кирий пролежал на дне сырого оврага и призывал старуху Маржану с её волками? Час, день, а может, и вечность. Но та будто забыла о нём. Он и сам забыл всё, кроме запёкшейся крови, тленного смрада, чавканья и карканья вокруг.

— Коршун! — позвали его сквозь карканье.

Тьма озарилась чистым белым светом. Исчезли тела. На краю оврага вороны собрались в человеческий силуэт. Когда яростный свет перестал резать глаза, Кирий разглядел мужчину. Высокий, с острым птичьим носом и седеющей волчьей щетиной на голове, он походил на видение из странных снов-воспоминаний.

— Отец?

Когда-то давно он качал малыша-Кирия на коленях, а в ушах звенел серебристый матушкин смех.

— Что ты сотворил с собой, моё непутёвое чадо? Зачем молодку сгубил? Зачем столько крови пролил? Зачем костлявую раньше срока звал? Злым духом стал, Коршуном Чёрным, не видать теперь тебе ни жизни, ни посмертия. Висеть вечность будешь между небом и землёй.

— Пускай, — Кирий не умел молить, только сражаться. Да и к чему врать перед судом предков, коль сам считаешь его правым?

— Жаль смотреть мне на тебя, на кровь свою загубленную. Дам тебе шанс. Если поспеешь к солнцевороту спасти ту душу, что первой погубил, искупится твоя вина. Если нет — вернёшься сюда и будешь мучиться вечность.

***

— Коршун!

Стая ворон слетелась на папоротников цвет и обратилась в тёмную фигуру отца.

— Я сделал всё: прошёл через лес, победил колдуна, сорвал папоротников цвет. Теперь я искупил вину? — спросил Кирий без надежды.

— Нет, осталось ещё одно препятствие. Последнее, — отец подтолкнул ногой выпавшую саблю Кирия.

Снял с перевязи такую же.

Вставать, биться, снова и снова кружиться злым вихрем, со свистом рассекать воздух и слышать лязгающую песнь клинков. Устал. Лучше бы остался в сыром овраге.

Кирий поднялся. Пошатнулся, но устоял. Отец усмехнулся. Оба понимали, что бой будет коротким. Безнадёжно!

Сошлись. Выпад. Шаг назад. Выпад. Сверху, снизу и... Дыхание обрывается. Ноги не держат. Пальцы едва-едва сжимают рукоять. Кирий вытер лицо рукавом. Последний взмах — клинок надломился пополам. Кирий упал без сил.

Холодок росы пробрался сквозь рубаху. Скоро рассвет.

Остриё отцовской сабли упёрлось в грудь.

Всё закончится в овраге. Нет, не закончится, не закончится никогда!

— Отправил бы тебя обратно. Не достоин ты. Но она тебя всё ещё любит и ждёт, — отец убрал саблю и подал руку, помог подняться и подтолкнул к тропе. Частокол из сосен расступился, на опушке показалась одинокая хижина с мерцающей лучинкой в окошке. Указывала путь. — Ступай. И будь ей благодарен, душу твою она спасла.

Кирий пошёл. Замер на пороге. Робость одолела. Постучал — дверь сама отворилась.

Ольва сидела на низкой травяной лежанке у окна. Простоволосая, босая, в одной льняной рубахе. Голову повернула и устало поглядела заплаканными глазами.

— Вода и еда на лавке, — указала дрожащим пальцем и отвернулась.

Кирий стянул превратившуюся в лохмотья одежду, обмыл раны в тазу. Студёная родниковая вода залечила искалеченное тело. Краюха хлеба и кусок солонины да кружка холодного молока — вроде и силы вернулись, отпустила усталая боль. Только тогда Кирий решился глянуть на Ольву.

Она сцепила ладони на коленях, распущенные волосы скрывали фигуру, голова повёрнута к окну. Кирий опустился рядом. Ольва не шелохнулась. Он притянул её к себе и заглянул в потухшие васильковые глаза.

Прости. Не заставляй говорить, мне это тяжело. Я знаю, что недостоин, что причинил боль. Я так боялся размякнуть и потерять себя, а всё равно потерял. Гораздо больше.

Кирий целовал губы, глаза. Так долго мечтал, хоть сам себе не признавался. Спустился к ногам, гладил тонкие щиколотки, скользил пальцами по икрам, вдоль крутых бёдер, пил сладкий мёд из впадинки на животе. Как спокойно! Как трепетно! Не хочется вспоминать, что вот-вот забрезжит первый солнечный луч.

Ольва обмерла поначалу, не шевелилась, только вздыхала глубоко от прикосновений, теплела. Он продолжал ласкать, надеясь растопить лёд. Как же хотелось этого тогда! Почему он испугался? Почему всё испортил?

Мягкие грудки приятно легли в руки. Затрепетали спелые вишни между пальцев. Губы коснулись ложбинки, потянули нежную кожу. Ольва вздрогнула. Кирий вытянулся на руках и заглянул в лицо. Страшно.

Пушистые ресницы трепетали. Глаза не горели, как прежде, игривым дерзким огнём, по щекам катились слёзы, подрагивали припухшие губы. Ольва протянула руку и пробежала пальцами по шрамам на его щеке. Подтянулась и обняла его за шею. Поцеловала в губы так, что внутренности вспыхнули. Пожалуйста, ещё! Сладко и мучительно. Мгновение промедления — боль, но приятно растянутая тетивой на тугом луке. Движения мягкие, нарочито осторожные. Слишком боязно снова всё испортить. И как же хорошо там внутри, когда обнимают тепло и жарко, когда любят всем сердцем. Не за что, а вопреки. Томное удовольствие от каждого толчка. Тонкие ножки смыкаются на его талии. Ближе, быстрее, яростней. Уже можно. Голова пустеет. Истирается овраг, кровь, мертвецы, воронье карканье, зов отца. Есть только нежная мякоть, и песня сладких стонов, и дробный танец смежающихся тел. Запах ромашки и липового цвета. Её губы — нежнейшие лепестки мальвы. Гудит вздымающийся вал. Последний взгляд глаза в глаза. Суматошный ритм крепких объятий.

Безмятежная нега укрывает прозрачным пологом. Застыть бы так на вечность, не размыкать объятий, не переставать целовать. Чтобы не стучались в окно солнечные лучи и не разделял тела этот сонный, усталый вздох.

— Я так хотела, чтобы это был ты, — прошептала Ольва горячо. Переплела с Кирием пальцы. Залопотала быстро-быстро, как в детстве — едва слова получалось разбирать. — Если надо, я буду безропотной рабыней, только не уходи больше. Наверное, я глупая, раз так по тебе убиваюсь, но по-другому не могу. Этот год я не жила, я умирала. Хотела отдать душу колдуну, чтобы стало легче. А не стало бы, потому что нет уже души, с тобой она всегда, хоть тебе и не нужна вовсе, — она заплакала и закрыла рот рукой. — Прости, ты этого не любишь. Я буду молчать.