Карабаш рассказал, как он проснулся внезапно от стыда и от боли, и как он будил Зурабова, и тот не просыпался, и тогда он побежал сюда, потому что не мог ждать утра. Лера слушала его и плакала. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и Карабаш прикрывал ее плащом, стараясь согреть. Они оба дрожали от холода. Было очень холодно, дул ветер, и стало непроглядно темно, потому что луна пропала за тучей. Карабаш предложил пойти и разбудить Зурабова и сейчас же, ночью, все объяснить. «Как хочешь, — сказала Лера, и зубы ее стучали от холода. — Ты хочешь?»

Он сказал, что хочет. И Лера побежала в дом, надела пальто, и они пошли и разбудили Зурабова. И тот ничего не понимал, слушая объяснения Карабаша, который говорил, стоя перед его койкой и крепко держа Лерину руку, а Лера молчала, сидя на табуретке, а Зурабов продолжал лежать.

Потом Зурабов понял и сел на койке. Он попросил зажечь свет.

Карабаш зажег электрический фонарь.

— Я хочу посмотреть на вас, — сказал Зурабов и, взяв фонарь, осветил им лицо Валерии, потом Карабаша. — Я запомню ваши рожи на всю жизнь.

Он погасил фонарь и бросил его на пол.

— Почему вы хамите? — спросил Карабаш.

— Мы ничего от тебя не скрываем, — сказала Валерия. Голос ее дрожал, но мужчины говорили спокойно.

— Я догадывался, что ты с кем-то спуталась, но не знал с кем. Я думал — с тем старым болваном.

— Я спуталась когда-то с тобой, а Алешу я полюбила. Ну, что говорить! Мы шли к этому, ведь правда, Саша? И вот это случилось. Для тебя это не должно быть неожиданностью.

— Я, кажется, не возражаю.

— Но вы хамите, — сказал Карабаш.

— А что я должен делать? Как себя вести? Научите, я впервые в такой ситуации, — усмехнулся Зурабов, одеваясь в темноте. — Уйти из вашего дома? Сейчас уйду.

— Нет, идти вам некуда. Вы останетесь тут, а уйдем мы, — сказал Карабаш. — Вообще, разговор можно было перенести на утро, но нам хотелось…

— Я понимаю: чтоб было шито-крыто. Ночью никто не услышит. А утром можно делать вид, что все в порядке. Где фонарь? Я не разберу, какой ваш плащ, а какой мой.

— Саша, куда ты пойдешь ночью?

— Бывшая жена проявляет заботу. Мне противно тут находиться, ясно?

— Мы сейчас уйдем. Оставайтесь и спите!

— Бросьте руки! Не цепляйтесь за меня!

— Где вы будете спать?

— Идите к черту!

Все это происходило в темноте. Мужчины боролись, один хотел уйти, другой его не пускал, Лера шарила ладонью под койкой, пытаясь найти фонарь. Потом кто-то с размаху сел на койку, которая, загремев, отъехала по полу.

— Верно, куда я пойду? — пробормотал Зурабов. — Ведь я в пустыне… Я пойман, я пойман!

— Саша, не устраивай трагедий, — сказала Лера. — Ты не так уж убит горем, как хочешь показать. Меня ведь ты не обманешь. Ты не любишь и не любил меня, не дорожил мною, — тут может быть только вопрос самолюбия, а это мелочи, чепуха. Это быстро пройдет.

Помолчав, Зурабов сказал:

— Все это можно было сделать по-человечески, не будить ночью. Какая-то дурацкая сцена из Ильфа и Петрова…

— Да, да! — Карабаш вдруг усмехнулся. — «Волчица ты, тебя я презираю!» Вы извините, это я виноват. Я ведь впервые в роли Птибурдукова.

— Ладно, мне плевать… завтра дайте машину пораньше, часов в восемь. Я поеду на Сагамет и на Головное.

— Машина будет, — сказал Карабаш.

На улице была серая, предрассветная мгла, дул прежний холодный ветер с севера. Лера шла, крепко вцепившись в руку Карабаша, прижимаясь щекой к его плечу, и делала такие же большие шаги, как он.

Карабаш открыл ключом дверь, пропустил вперед Леру, вошел сам и запер дверь изнутри. Они вошли в кабинет Карабаша, где тяжело пахло куревом. У стены стояло рядом три стула. Лера сразу подошла к этим стульям, села на средний и сказала:

— Господи, неужели все кончилось? Мы все сказали, и он все знает… — Она засмеялась тихо. — Сейчас буду спать как убитая…

Она легла на стулья боком, слегка согнув колени, подложив руку под голову. Ее ноги свешивались, она сбросила туфли. Карабаш подставил ей под ноги четвертый стул. С закрытыми глазами, почти засыпая, она сказала:

— Мой родной…

Карабаш снял пиджак, подложил под голову Леры, потом накрыл Леру плащом и, наклонившись, поцеловал ее. Она улыбнулась, не открывая глаз. Вот сейчас, глядя на ее бледное в темноте лицо, провалившиеся, усталые веки, тонкую шею, так беспомощно вытянувшуюся из воротника бедной и грубой кофты, он понял, что любит ее, как никого и никогда в жизни, и будет защищать ее, и не отдаст, и это навсегда, — это случилось сегодня, холодной праздничной ночью.

Он лег на пол. Через три часа в комнату должны были прийти люди, но теперь это уже не имело значения.

17

Утром было серо, дождливо, ничто не напоминало вчерашний солнечный день. Зурабов смог уехать только в десятом часу. Пропал Султан Мамедов: его искали по всему лагерю и не нашли. Оказывается, его схватка по гюрешу с Иваном Бринько — Карабаш видел ее начало — окончилась скандалом. После того как ни один из противников не смог осилить другого и Байнуров уже готов был объявить ничью, Султан вдруг схватил Ивана за голову — это было вопиющее нарушение правил! — и, стиснув под локтем, стал крутить самым бессовестным и примитивным способом, каким борются мальчишки на улице. Возмущенные зрители кинулись на кошму, там шла уже настоящая драка. Разняли драчунов еле-еле. У Ивана было разбито в кровь лицо от удара головой. Все зрители, особенно старики чабаны, ругали и позорили Султана, и тот убежал.

Не нашли его и утром, так что Зурабова повез шофер с грузовой.

Прощаясь с Карабашем, Зурабов говорил о посторонних вещах. У него едва заметно дрожали опущенные кончики губ, и это придавало его несвежему, с набрякшими веками лицу выражение задавленного волнения. Когда к машине подошла Лера, он говорил о переменчивости здешней погоды и о том, что пора влезать в демисезонное пальто.

— Кстати, ты отдавала мое пальто в чистку и срезала пуговицы. Где они?

— Они в круглой желтой коробке.

— Которая на подоконнике, что ли?

— Да, в деревянной. Но ведь мы еще увидимся до твоего отъезда в Ашхабад?

Зурабов пожал плечами. Они разговаривали спокойно. Фотограф, не знавший о ночном разговоре, ничего не мог заподозрить. Он даже предложил, не без ехидства, сфотографировать Леру с мужем и Карабаша стоящими возле машины, и они согласились. Он сказал, что сделает к снимку такую надпись: «Кому подчиняется пустыня».

Пустыня дышала сырым, холодным песком. Невыносима жара, но еще более тягостно и уныло холодное ненастье в песках.

Сев в кабину рядом с шофером, Зурабов сказал:

— Знаете, к утру я согласился с Панглоссом: все к лучшему в этом лучшем из миров.

— С кем согласился? — спросил фотограф.

— С некиим Панглоссом. Тебе это неизвестно. Ты человек серый, приехал из провинции.

— Есть ресторан «Панглосс». Только не помню где: то ли в Марселе, то ли где-то еще на побережье.

— Я имел в виду как раз ресторан, — сказал Зурабов. — Ну, так вот: возможно, мы вернемся через неделю, если поедем обратно на машине, а возможно, махнем из Керков прямо домой. Самолетом.

— Правильно, — сказал Карабаш. — Там летает самолет через день, Чарджоу — Ашхабад.

— Вам очень не хочется видеть меня снова. Даже не можете этого скрыть.

— Почему? Я сказал просто так…

— Но тут сработало подсознание.

— Нет, Саша, он сказал совершенно без всякой задней мысли, — сказала Лера.

— Я думаю, что все же вернусь машиной, — сказал Саша. — Помните, как кончается «Разгром»? «Но надо было жить и исполнять свои обязанности». В том-то и дело. И не смотрите на меня так скорбно, я еще не умер. Поехали!

Он произнес все это спокойно, даже улыбаясь, и при слове «поехали» наклонился через дверцу и выплюнул докуренную папиросу.

Потом был свободный, чистый, промытый дождем, долгий день. Они были вместе. Никто не мешал им. И ничто не мешало. И они наслаждались свободой, чистотой и нежностью друг к другу и завтраком в комнате Карабаша, за столом, застеленным синей калькой, на которой стояли банки тресковой печени, яичница на сковороде с луком и четыре бутылки пива, и наслаждались свежими газетами, только что привезенными из Маров, которые Карабаш читал вслух, и потом наслаждались радиоприемником «Урожай», ловили музыку, а ровно в двенадцать нашли Москву и слушали передачу с Красной площади, парад, демонстрацию, выступления поэтов и разговаривали, ходили босиком по деревянному полу, пили пиво, а Карабаш курил, и иногда к ним заходили люди, но быстро уходили, и они снова оставались вдвоем и наслаждались всем этим одни.