Девятый час. Катя уже не позвонит. Ну что ж, сегодня у меня день неудач.

— Ладно, пошли ужинать, — говорю я.

Мы идем по длинному коридору, неярко освещенному электрическими лампочками без плафонов. Я отдаю ключ дежурной, мы направляемся через полукруглый зал вестибюля к дверям ресторана, и в это время в вестибюль входит Хмыров и с ним какой-то белобрысый, толстенький, в очках с прозрачной оправой.

— Салют! Салют! — увидев меня издали, говорит Хмыров и по-ротфронтовски поднимает кулак. — А я вам звонил со студии. Поздравьте нас: наше сочинение наконец принято. Прошу познакомиться: мой соавтор…

Авенир Павлович возбужденно рассказывает о том, как проходило заседание худсовета, а мы тем временем входим в полупустой зал ресторана и, миновав его, направляемся на террасу, где днем невозможно сидеть из-за жары, а сейчас прохладно, и слышен шум фонтана во дворике, и через деревянную загородку идет живой лиственный запах сада. Усаживаемся вокруг круглого стола. На нем стоит блюдце, где плавает ядовитая бумага от мух. Такие же блюдца, наполовину высохшие, а то и вовсе сухие, стоят по всему барьеру террасы и на других столах. Но мух очень много. Особенно густо они ползают почему-то по полу.

Авенир Павлович продолжает рассказывать. Денис недоволен появлением незнакомых людей. Он не смотрит на них, демонстративно зевает во время рассказа Авенира Павловича, и вид у него пренебрежительнокислый, как будто он главный человек за столом, к которому подсели незваные гости. Вдруг он говорит:

— Значит, с вас магарыч. Ставьте бутылку коньяка.

Авенир Павлович, не обратив внимания, а может быть не расслышав, продолжает:

— Они, конечно, не ожидали, что дело примет такой оборот. Но когда стало ясно, что мы проходим на «ура»…

— Нет, сначала выступил тот, из министерства! — радостно говорит соавтор.

Подходит официант. Взмахнув полотенцем, сгоняет мух со скатерти. Вынимает огрызок карандаша и блокнот. Авенир Павлович и его соавтор заказывают суп, бифштекс рубленый, творожники, масло и две бутылки пива. Денис просит меня взять ему сто пятьдесят и какой-нибудь ерунды пожевать.

— Дорогой Петя! Петр! — говорит Авенир Павлович, трогая меня за рукав. — Позвольте так вас называть? Я ведь старше вас, Петр. Так вот, сценарий принят, и у вас есть шанс напечатать хороший отрывок. В вашей газете теперь есть «литературная страница», не так ли?

— Что ж, несите, несите.

— «Что ж, несите» меня не устраивает. Я хочу услышать: «Несите немедленно! Сейчас же! Нам страшно нужно!» — смеясь, говорит Хмыров. — Сценарий, кстати, у меня с собой. — Он достает толстую кожаную папку, которая лежала у него за спиной на стуле, отстегивает застежки и вынимает оттуда другую папку, картонную и потоньше. — Вот, прошу. Читается одним духом, не оторветесь. Говорю совершенно объективно. Это же детектив. Я, собственно, вам и звонил по этому поводу.

— А вы деловой человек, — говорит Денис, который уже проглотил рюмку, и лицо его багровеет и становится шкиперским. — На Западе вы бы делали большие деньги.

— Простите, не понял.

— На Западе, говорю я, вы бы делали большие деньги. У вас есть хватка.

— Вы что — специалист по Западу? — с насмешливостью спрашивает Хмыров, впервые внимательно оглядывая Дениса, его мятую рубашку, его большие красные руки с не очень чистыми ногтями.

— Нет, я не гожусь, — говорит Денис. — Никуда не гожусь.

— Тогда вы нам неинтересны! — вдруг выпаливает соавтор Хмырова.

— Нет, ребята, это вы мне неинтересны. Потому что вы мне здорово надоели. Я все про вас знаю, — говорит Денис и с важностью грозит соавторам пальцем. — Я сейчас вернусь!

Он уходит.

— Что это за чучело? — спрашивает Хмыров.

— Фотограф из нашей газеты. Неплохой малый. В жизни ему досталось.

— Еще немного, и ему досталось бы дополнительно, — ворчит хмыровский соавтор и высовывает из белой манжеты маленький кулачок, покручивая им.

Хмыров спрашивает:

— Петр, когда вы прочитаете сценарий?

— Дней через пять.

— Вам очень не хочется, понимаю. Голубчик, а почему так долго? Почему не сегодня? Взял бы, лег на кровать и прочитал с ходу…

— Я еду завтра в Мары.

— Так то завтра. А я говорю про сегодня. — Хмыров смеется. — Шучу, шучу! Как говорят на Востоке: «Голодному и шкура леопарда кажется из лепешек».

— Не понял, к чему это? — спрашивает соавтор.

— Вы не поняли? Есть такая поговорка: «Что понимает верблюд в аромате цветов?..»

Они веселятся. У них чудесное настроение, они с жадностью едят рубленый бифштекс, подмазывая его горчицей и запивая пивом. Ну еще бы, они счастливцы, жизнь им улыбается. У них такие узкие плечи и такие большие зады.

Взяв папку, я говорю, что отнесу ее в номер, чтобы не забыть в ресторане, и ухожу. Не зажигая света, сижу в своем номере и жду. Мне кажется, что сейчас должен быть звонок. Но звонка нет.

Потом я выхожу на улицу. Автобусом доезжаю до улицы, где живет Катя. Она снимает комнату в одноэтажном доме, ее окно — крайнее левое, завешенное шторой. Несколько раз негромко стучу в раму. Никакого отзвука. Стучу сильнее. По-прежнему тишина. Но в комнате кто-то есть, сквозь штору просачивается свет.

Предчувствие обмана охватывает меня. Вдруг штора отдергивается, за стеклом возникает лицо незнакомой женщины, потом я вижу лицо Кати, и штора падает. Через минуту Катя выходит во двор. Оказывается, неожиданно приехала из Челекена ее подруга Рая, совсем больная с дороги. И поэтому Катя не смогла позвонить.

— Ну что ж ты стоишь? Проходи в дом! — говорит Катя громко.

Я поднимаюсь по ступенькам крыльца и вхожу в комнату. Полутемно, на стеклянный абажур настольной лампы наброшен кусок красной материи. Стол придвинут к кровати, а на кровати сидит, полуприкрывшись халатом, белокурая скуластая девушка с узкими монгольскими глазами и смотрит на меня удивленно. Напротив нее за столом сидит футболист Альберт. Он потолстел, поздоровел, хотя пострижен по-больничному и несколько бледен.

Я знакомлюсь с Катиной подругой, пожимаю руку Альберту.

Катя наливает мне стакан чаю. Все немного смущены.

— Ну, я пошел, — говорит Альберт и встает. — Значит, ты позвонишь завтра?

— В котором часу? — спрашивает Катя.

— Я увижу его днем, позвони в четыре, в пять.

— Хорошо, Алик. Я тебя провожу.

— Приветик! — говорит футболист и выходит.

Катя идет вслед за ним. А я остаюсь и чувствую себя неловко. Катина подруга вовсе не выглядит больной, она заводит со мной бойкий разговор о литературе. Не могу ли я достать Дудинцева? А «Литературную Москву» номер первый? А выставку Пикассо я успел посмотреть?

Минут через двадцать прибегает Катя, запыхавшаяся, с виноватым лицом. Начинает преувеличенно за мной ухаживать: «Петя, что ж ты сидишь, как в гостях? Бери сыр, варенье! Рая, почему ты его не угощаешь?» Но Раю интересует Пикассо, «Оттепель», панорамный кинотеатр. И я начинаю говорить глупости, потому что злюсь все больше.

Панорамный кинотеатр? Да, это здорово. Я, правда, не был, но здорово. А в Лужниках мне очень нравятся буфеты. Замечательные буфеты. Не то что на «Динамо». Сам по себе стадион «Динамо» гораздо приятней Лужников, ближе поле, лучше видно, но буфеты — никакого сравнения! И уборные там отличные, намного лучше динамовских.

Рая смотрит на меня изумленно.

— Вы, наверное, считаете себя очень умным?

— Да, признаться. Я неглуп.

— Петя, что с тобой?

— У меня сегодня день неудач, а завтра я уезжаю. Надо пораньше лечь спать, но пока вас не было, — тут я обращаюсь к Рае, — я привык уходить из этой комнаты поздно. В час, в двенадцать…

— Зачем ты говоришь неправду?

— Ну, однажды около двух…

Катя вдруг встает и выбегает из комнаты. На дворе, где тихо по-ночному, фигура Кати быстро движется на экране побеленного известью глинобитного забора.

Я бегу за ней, догоняю ее, она прижимается к забору.

Поднялась луна: я чувствую ее фосфорический свет на своем лице. Осторожно беру Катю за плечи, придвигаю к себе. Я хочу видеть ее глаза. Она отворачивает лицо, и луна освещает белую открытую шею. И, как всегда, мне хочется поцеловать эту белую шею.