Разбитая чашка валялась на полу в маленькой лужице, которая впитывалась в щели паркета. Мадам Омбур пристально смотрела в потолок, откуда спускались ее веревочки. Подбородок ее отвис, словно она в последний раз зевнула от скуки. Я не спеша достал из верхнего кармана пиджака белый шелковый платок, над которым часто посмеивалась эта достойная дама, считая, что такие платки уже давно вышли из моды, и почтительно подвязал ей подбородок, вспомнив при этом чуть ли не с улыбкой одно из ее любимых изречений: «Лишь когда вы подвяжете мне подбородок, дети мои, я перестану говорить вам горькую правду».

Почти тотчас же пришел Бруно, один; он сначала страшно побледнел, но быстро взял себя в руки, побежал звонить брату и сестре, старался из всех сил помочь Лоре, которая, тоже превозмогая себя, что-то все делала, приводила что-то в порядок, тихонько всхлипывая.

На следующий день снова все тот же Бруно занялся выполнением всяких формальностей: оформил целую кучу бумаг, договаривался о похоронах, составлял извещение о смерти, помогал уложить бабушку в гроб, принял человек пятьдесят, которые приходили выразить нам свое соболезнование и повторяли одни и те же слова, обычно произносимые после смерти тяжело больного человека: «Для нее это было избавлением от страданий» (следовало понимать: и для вас тоже, мои бедняжки!).

В среду утром под веселыми лучами неяркого осеннего солнца, которое словно отдавало последние почести усопшей, Мамулю опустили в семейный склеп Омбуров, где уже покоились майор, Жизель, дедушка, бабушка и тетка… Мишель в новой форме, с черной повязкой на рукаве открывал траурное шествие, за ним следовало гораздо больше народа, чем я ожидал. Луиза в трауре была прелестна. Обе семьи Лебле в полном составе явились с моей будущей невесткой, она была сегодня бледна, что вполне соответствовало обстоятельствам; и мне было даже приятно, когда, пожав сначала руку Мишелю, она поцеловала Бруно, Лору и меня на глазах у своего отца, который почтительно склонился, приложив шляпу к груди. Лицей был представлен самим Башларом. Я заметил, что мой кузен Родольф сильно растолстел. Лица родных были печальны, атмосфера грусти царила вокруг. Я вернулся домой почти что с чувством удовлетворения, и на память мне снова пришли слова моей тещи, сказанные ею после смерти одной из ее подруг: «Похороны стариков никогда не бывают драматичны, они так мало уносят из жизни».

Самый неприятный момент наступил позже, когда Лора вошла с нами в комнату матери и открыла верхний ящик комода в стиле Людовика XV. (И хотя я решил остановить поток воспоминаний, эту благопристойную форму некрофагии, в моих ушах так и звучал голос тещи: «Этот комод, Даниэль, — подделка».) Лора достала коробку из-под печенья, в которой лежали три небольших футляра и запечатанный конверт — эта миссия была возложена на нее уже давно — и вручила их по назначению. Кольцо с печаткой, принадлежавшее майору, досталось Мишелю, обручальное кольцо Жизели, которое я так и не взял обратно, перешло к Луизе, обручальное кольцо бабушки — Бруно, который должен был передать его своей невесте. Я получил конверт, но не стал его вскрывать, так как нам еще предстояло нарушить полувековую неприкосновенность маленьких тайн, разобрать бумаги, отделить ненужное от важного, во всяком случае, от того, что могло показаться важным нотариусу.

Когда я прочел письмо, написанное два года назад, я не смог сдержать улыбки. Уже с подвязанным подбородком Мамуля решила еще раз сказать мне горькую правду:

«Не бойтесь, Даниэль, это не духовное завещание. Я просто хочу поблагодарить вас за все, что вы для нас сделали, хотя вы имели все основания не делать этого. Правда, вы не захотели осчастливить меня, став второй раз моим зятем, но я понимаю, что то было ваше право и мы, вероятно, не заслужили такой чести.

Я никого не поручаю вашим заботам. Вы и так слишком справедливы. У вас столь сильно развито чувство виновности, что, будь вы верующим человеком, из вас вышел бы образцовый монах. Однако будьте повнимательней к Мишелю: жизнь обламывает крылья даже самым сильным. Не забывайте и Луизу: мне сначала казалось, что все дело в ее молодости, что ее кровь отравлена жаждой наслаждений, теперь же я вижу, что главное в ней — честолюбие кокотки. Пристройте ее как можно скорее. Следите и за Бруно, но на некотором расстоянии.

И все-таки два слова о Лоре. Помните, что в нашей семье не вы один были пеликаном. От этого не умирают и даже в общем совсем неплохо живут. Не так ли? Но пеликанам, оказавшимся не у дел, тяжело сознавать, что их зоб никому не нужен.>.»

Усопшая прорицательница не открыла мне ничего нового. Она оставляла мне двух детей, к которым я не был достаточно внимателен, и третьего, которого я слишком щедро одарил своими заботами.

И, кроме того, Лору, которую ей не удалось спихнуть мне в жены, — я все это слишком хорошо знал. Смерть мадам Омбур ставила одну очень щекотливую проблему. Они с дочерью жили в основном на ее небольшую вдовью пенсию. После смерти майора домик в Анетце достался моим детям, тогда как право собственности на дом в Шелле без права пользования доходами от него переходило к Лоре, а право пользования доходами от него — к ее матери, так же как и имевшиеся у майора небольшие сбережения. Теперь пенсии больше не было. После раздела небольшой ренты — менее ста тысяч франков в год — с моими детьми, ее сонаследниками, Лоре достались бы жалкие крохи, которых едва хватило бы на поддержание дома и уплату налогов. На жизнь ей ничего не оставалось. Если бы она решила работать, единственной возможностью для нее было устроиться компаньонкой или же — что звучало менее красиво и даже унизительно, но сохраняло бы ей независимость — приходящей служанкой. Еще хорошо, что она умеет все это делать! Обычно, когда в один прекрасный день белоручки из мелкобуржуазных семейств остаются без куска хлеба, девять из десяти не могут справиться с работой той самой прислуги, которую они за человека-то не считали. Если же вместо того, чтобы наниматься в услужение к чужим, Лора решит хотя бы временно, — пока из гнезда не вылетит последний птенец, — по-прежнему вести наше хозяйство, она, конечно, сочтет за оскорбление брать от меня деньги; ясно, что она предпочла бы оставаться с нами в том несправедливом рабстве старых теток, которым оказывают милость, эксплуатируя их одиночество, и которые, улучив свободную минутку, наспех латают свою старую одежду, не смея потратить на себя ни одного вашего гроша.

Оставалось одно решение: продать дом и купить пожизненную ренту. Но для Лоры это значило расстаться со всем, что ей было дорого, и к тому же обобрать своих племянников. Когда я в тот вечер намекнул ей на такую возможность, она просто остолбенела.

— Вы же сами не хотите этого! Дети в том возрасте, когда в любую минуту может очень остро встать вопрос о квартире. В таком случае будет очень легко разделить наш дом.

Я горячо поблагодарил ее, пожалев, что дом Астенов не делится так просто.

Снова потекла обычная жизнь. Мы не решили ни одного вопроса, кроме вопроса о наследстве, которое было еще меньше, чем мы думали. Луиза отказалась от своей доли. Мишель, который сначала хотел получить часть дома без права пользования доходами, был вынужден последовать примеру сестры. Бруно устроил мне сцену: закон не разрешал мне поступить так же, — то есть отказаться от его имени, — так как он был еще несовершеннолетним.

Вообще он внушал мне беспокойство. Смерть бабушки, конечно, подействовала на него, но все-таки одним этим трудно было объяснить его подавленное настроение.

Он жил в постоянном нервном напряжении, хотя явных причин на то не было. С семьей Лебле у него, видимо, все шло гладко. Я как-то снова встретил отца Одилии, который, ничем не выдав своих намерений, сказал мне:

— Надеюсь, работа на почте не помешает Бруно изучать право. Хотя у меня и большой опыт в делах, но, честное слово, я иногда очень жалею, что в свое время не получил юридического образования.

И уж тем более все должно было идти гладко у него с Одилией. В этом нетрудно было убедиться, взглянув на них, когда они бывали вместе, и я невольно вспоминал о том времени, когда мы с ним так же улыбались друг другу, спаянные горячим свинцом молчания.