— Поступить на математический факультет! Чего ради? Чтобы стать преподавателем? У меня нет ни малейшего желания погрязнуть в этом болоте. Лучше я поступлю в Политехническую школу.

Он перестал участвовать в общих детских играх. Он только «ставил опыты» в лаборатории. В лицее этот несравненный всадник лихо гарцевал впереди всего класса. Свита Луизы охотно окружала его, когда он после занятий возвращался домой. Ему льстило, что его считают красивым, сильным, умным, и он великодушно позволял всем этим девицам восхищаться собой, не скрывая, что сам он считает их дурами. Друзей у него не было. Он еще кое-как терпел около себя одного или двух соучеников, не блещущих особыми талантами, но не лишенных хитрости, которые старались выудить у него всегда безупречно правильное решение трудной задачи; он переписывался также с юношей из Лондона, придирчиво выискивая в его посланиях малейшие огрехи, прежде чем ответить ему на чистейшем оксфордском языке, исписав четыре страницы уверенным мелким почерком с высоко перечеркнутой буквой «t».

Бруно. Оставался еще Бруно, который был всего на три года моложе своего брата, но рядом с ним выглядел совсем ребенком. Стараясь походить на Мишеля, он подражал его степенности и даже его браваде, пробовал говорить баском, грубил сестре, а иногда и тетке; случалось, что он осмеливался вести себя вызывающе даже со своим высокочтимым братом.

Но никогда — с отцом. Не скажу, что я сумел приручить его: страх, уважение, привязанность — вот тот треугольник, в центре которого я находился. Бруно не рассчитывал на особое к себе отношение с моей стороны. Он не только не рассчитывал на него, он даже не помышлял о нем. Он все еще держался в стороне, но уже не сторонился меня, как прежде, он словно выжидал чего-то. Это чувствовалось. В моих же устах даже буква «р» в имени Бруно звучала теперь так мягко, что все окружающие говорили со мной о нем точно таким же тоном. «Ваш любимец» — твердила Мамуля. А Мари, еще недавно называвшая его «маленький упрямец», говорила теперь просто «малыш» или же «твой младший», а порой не без ехидства — «твой драгоценный Бруно».

Следует отметить: этот ребенок никогда не давал мне повода гордиться собой. Общеизвестны градации, существующие в лицеях: «заслуживает похвал», «заслуживает поощрения», «занимается вполне удовлетворительно», «успехи весьма посредственны», «предупреждаем, следует обратить внимание», «заслуживает порицания». С первого же дня Мишель «заслуживал похвал», успехи Луизы были «весьма посредственны», Бруно же, чуть было не подцепив три «порицания», за которыми следует исключение, собрав целую коллекцию «предупреждений», медленно пополз вверх. Не выражая особого восторга, он перешел в категорию «заслуживающих поощрения». Как-то он даже занял третье место в классе, но я об этом узнал от Лоры, так как он не удосужился дать мне на подпись свой табель. Я осторожно упрекнул его в этом за столом в присутствии всей семьи.

— В кои-то веки мог бы и раззвонить о своей удаче! — воскликнул Мишель.

— У этих отметок фальшивый звон, — небрежно ответил Бруно, занятый своим винегретом.

Мосье Астен. Он тоже был занят, но своими мыслями. Поскольку в последнее время пояс стал ему тесноват, он вспомнил один из любимых афоризмов своей матери: «Стал носить одежду пошире, значит, и на вещи смотри шире». Подобно своей матери, он признавал, что от него несет затхлостью и что он должен впустить в дом свежую струю. Но не так-то просто отцу изменить раз навсегда заведенный в семье порядок, чтобы детям и в голову не пришло, что прежде он ошибался, а значит, может ошибиться и еще раз. Это особенно важно, когда дети растут и с каждым сантиметром делаются смелее, с каждым днем меняются, становятся страстными спорщиками, потому что, чтобы утвердить свое я, им необходимо оттеснить вас. Любая уступка, даже раньше чем ее оценят как следует, кажется уже неполной и недостаточной. Приспосабливаешься все быстрее и быстрее, приспосабливаешься, словно без конца переезжаешь на новые квартиры. Каждый раз заново настраиваешь скрипки; каждый раз уточняешь, какие у кого права, что кому можно и что нельзя, кому сколько налить вина в стакан. Хорошо, ты можешь посмотреть этот фильм. Хорошо, ты можешь вернуться в девять часов. В одиннадцать. Хорошо, хорошо, хорошо. Слово «нельзя» встречается все реже, оно видоизменяется, теперь это уже просто возражение, которое способна поколебать ласковая настойчивость, — своего рода педагогический прием, рассчитанный на раскол взрослых. Мосье Астену приходилось иметь дело с тремя разными характерами, и Мамуля была права, когда ворчала:

— Принимайте их такими, какие они есть. Мишеля можно убедить. Луизе надо приказывать. С Бруно надо быть ласковым.

И все еще больше усложнялось оттого, что я снова терзался сомнениями. Приближалось время, когда моим детям предстояло избрать себе профессию, сделать выбор, который определил бы всю их дальнейшую жизнь. Тот, кому не удалась его собственная жизнь, не многое может посоветовать и тем более не может служить примером для подражания. Ведь он счастлив уже тем, что воспроизвел себя в своих детях, и разве скромность не должна удержать его от попытки еще раз повторить себя в них, стараясь сделать их похожими на себя? Не должен ли он оградить их от искушения — пусть даже вытекающего из самых лучших побуждений — следовать пословице: яблочко от яблони недалеко падает? Но как предохранить их от подобного соблазна, не уронив своего авторитета?

Да и самые мои взгляды, какую пользу они могли принести моим детям? Я всегда считал, что родители злоупотребляют своей властью, пытаясь внушать своим детям те истины, на которые по ту сторону забора, в соседней семье смотрят как на страшнейшие заблуждения. Неверующий, как и все Астены, но воспитанный в принципах «очень суровой морали», я бы сам себе показался смешным, начни я у себя в доме проповедовать неверие. Я не видел ничего предосудительного в том, что Лора, выросшая в католической семье, в которой соблюдались религиозные обряды, раз в неделю, вспомнив об убеждениях, доставшихся ей в наследство, ходила к мессе и иногда брала с собой Луизу. Я не требовал от мальчиков, но и не запрещал им бывать вместе с теткой в церкви. Для меня религия — это прежде всего какая-то духовная пища. Все определяется тем, где человек родился, какой пищей питался, к ней он привыкает и уже не хочет ничего другого; тут играет роль и сыновняя почтительность, и тяга к чему-то торжественному, и потребность в простых и ясных ответах, и желание застраховать себя на будущее — остальное призвана довершить апологетика христианства. В глубине души я был даже доволен, что сыновья не выполняли церковных обрядов, а значит, не получали того воспитания, которое я сам считал неправильным; и все-таки я колебался, я не был уверен в своей правоте. Рука пианиста разрабатывается с шести лет. Точно так же воспитание — это лишь длительная тренировка, во время которой нельзя принимать в расчет согласие ученика. Уже одним тем, что я не вмешивался в духовную жизнь своих детей, не ограничивал ли я пути их познания, не обеднял ли мир их чувств своим попустительством, навязывая тем самым свои собственные взгляды?

Вот основной принцип, которого я придерживался во всех случаях жизни. На всякого рода вопросы, с которыми ко мне то и дело обращались, я отвечал по преимуществу цитатами: такой-то говорит то-то, а такой-то — то-то. Конечно, у меня есть свои взгляды и я их отнюдь не стыжусь, даже наоборот, я очень дорожу ими, но я никого не собираюсь ловить на эти крючки. Я не люблю навязывать другим свое мнение: мне присуща сдержанность, к которой призывают с высоты своих кафедр университетские профессора, когда дают темы для сочинений: «Не увлекайтесь, господа. Никаких собственных толкований. Помните, что до вас этот вопрос был уже изучен самыми большими авторитетами. Прошу вас строго придерживаться сравнительного метода при интерпретации авторов». Я старался следовать этой тактике в Вильмомбле. Но дома дети требовали от меня объяснений, а не сравнений. Кончалось тем, что они недовольно спрашивали: «Ну а ты-то сам что об этом думаешь?» Тогда я не слишком уверенно высказывал свою точку зрения. Потом вдруг резко обрывал мосье Астена: «А что вы сами об этом думаете?» Они удивленно умолкали, словно удостоились незаслуженной чести. Даже Мишель. А я думал в полном отчаянии: «Надо кончать наконец с этим стилем. Забить голову всякими сведениями — еще не значит развить ум».