Остановилась, склонила голову, будто перед казнью, и сказала:

— Ты, Глеб, меня прости. Я никогда больше не буду...

Перед Глебом никто еще не извинялся, но он хорошо знал: если просят прощения, бить уже нельзя.

Впрочем, и драться ему расхотелось. Весь его боевой запал и злость против Вари пропали.

— Ну ладно, пошли домой, — сказал он. — Только в следующий раз смотри...

Лодки на прежнем месте не оказалось. Она стояла неподалеку, в узкой, заросшей травой бухточке. Чьи-то терпеливые, но неумелые руки по-хозяйски привязали ее бечевкой к осине. На скамейке темнел след маленьких босых ног. Видимо, тут орудовали деревенские ребятишки.

Глеб с трудом распутал узлы на бечевке, приподнял нос лодки, покачал ее из стороны в сторону и столкнул в воду.

Варя без разговоров уступила весла Глебу. Она сидела на корме молчаливая, притихшая, еще больше похожая на девочку, которая чистит зубы мятной пастой.

Вечернее солнце садилось за тучу. Вдоль берега тянулась густая темная полоса, и только чуть подальше, на быстрине, разливалось, будто цветущий багульник, нежное фиолетовое зарево.

Только тут, на реке, Варя рассказала, что произошло в больнице и почему она так задержалась.

Оказывается, Варя про все разболтала матери — и про то, как они щелкали Димку Кучерова по носу, и про то, как сожгли телеграмму, а потом ходили искать, но так и не нашли Зину-Зинулю.

Глеб даже весь съежился и невпопад заколотил веслами по воде.

Тайна раскрылась, и теперь все узнают, как нехорошо и как подло они поступили...

Глеб и раньше думал про Зину-Зинулю, но каждый раз он отмахивался от этой мысли, утешая себя, что все будет хорошо и узелок как-то развяжется сам по себе.

Но узелок не развязывался, а, наоборот, с каждым днем затягивался все туже и туже.

Опустив голову, не глядя по сторонам, Глеб вел лодку быстрыми, неровными рывками.

Варя по-своему поняла это волнение Глеба.

— Ты на меня, Глеб, не сердись, — сказала она. — Сердиться не надо. Мы сейчас придем к папе и скажем: «Папа, мы с Глебом дураки, и мы сами виноваты. Ты поскорее посылай людей в тайгу и разыщи Зину-Зинулю». Папа у меня знаешь какой? Он у меня добрый...

Да, теперь им больше ничего не оставалось — только поверить в чудо. Но в чудеса Глеб вообще не верил. Если они где-нибудь и были, то только не здесь, не в тайге. С тайгой не шути. Если тайга возьмет кого в свои могучие зеленые лапы, отбиться от них нелегко.

Глеб до сих пор помнил тот день, когда погиб отец.

К избе подъехали сани, и в них неудобно и тяжело лежало что-то большое, накрытое жестким брезентом.

В дом Глеба не пустили. Пока набежавшие откуда-то старухи обмывали отца и надевали на него в последний раз белую чистую рубашку, Глеб сидел у Пуховых и плакал.

А потом гроб положили на белые полотенца и понесли на кладбище...

Глеб уже тогда понял — в тайге не зевай, в тайге держи ухо востро.

Понял и очень скоро и легкомысленно забыл...

Нет, никакого чуда не будет. Надо скорее плыть к красным вагонам и рассказать про все брату или Георгию Лукичу. Может быть, еще не все потеряно и еще можно что-нибудь сделать...

Глеб налег на весла.

Чувыр, чувыр, чувыр, — неслось в тишине.

Над рекой уже стояла ночь. Слева тянулся лесистый берег и смутно маячили темные вершины Трех Монахов. В черной маслянистой воде горела длинная, похожая на веретено звезда.

Но вот они и дома. Тихо и темно в тайге. Вокруг ни одного огонька.

Варя пошла в «контору», а Глеб к себе.

Сейчас он подымет Луку, Сережу Ежикова, честно и открыто признается им во всем.

Глеб поднялся по лесенке, открыл дверь. В вагоне никого не было. На кровати Луки и Сережи Ежикова лежали скомканные простыни; на полу возле столика валялась подушка.

Было во всем этом что-то очень загадочное и страшное. Глеб рывком толкнул дверь и прыгнул вниз, на землю.

К Варе. Скорее к Варе!

Но Варя уже сама шла навстречу Глебу. В темноте трещали под ее ногами сучья, меж деревьев мелькало белое платье.

— Глеб, это ты или это не ты? — еще издали спросила Варя и остановилась.

— Я, Варя, я-я!

Варя подошла к Глебу, приложила к сердцу растопыренную ладонь.

— Глеб, папы нет. Там лежит телеграмма... Алушкин обратно ищет Зину-Зинулю...

Глава двенадцатая

Утро не принесло ничего нового.

Глеб каждый час ходил к реке, смотрел вдаль на узенькую, убегавшую в тайгу тропинку.

Но тихо вокруг. Только кукушка кричит в заречном березняке: «Лу-ка, Лу-ка, Лу-ка».

Вместе с Лукой и Вариным отцом разыскивать Зину-Зинулю ушли почти все.

В поселке на колесах остались только Федосей Матвеевич да Димка Кучеров.

Федосей Матвеевич что-то пилил и строгал возле конюшни, а Димка лежал в вагоне животом вверх и очень жалобно и нудно стонал. Эти «охи» и «ахи» начались еще вчера.

Димка бросил работу и потребовал к себе врача.

— Лорды, — сказал он умирающим голосом, — у меня в животе опухоль...

Ребята знали Димку как облупленного, но все же всполошились. Может, и в самом деле опухоль?

Георгий Лукич позвонил начальнику, и оттуда вскоре приехал фельдшер с большой брезентовой сумкой через плечо.

Фельдшер пощупал Димке живот, смазал йодом и заявил, что Димка действительно болен и его надо перевести на легкую работу.

Чем болен Лорд, фельдшер не сказал, но Димка утверждал, будто у него растяжение какой-то очень важной мышцы.

Глеб посидел немного у Димки, пощупал по его просьбе живот и пошел к Федосею Матвеевичу.

Но и тут он не узнал ничего нового про Зину-Зинулю. Федосей Матвеевич изъяснялся как-то очень отвлеченно и туманно.

— Ты, паря, не бойся. Раз пошли искать Зинулю, значит, найдут. Этот факт неоспоримый. Но тайга, это тебе, паря, тайга. И как ты тут не крути, это тоже факт...

Плотник по призванию, Федосей Матвеевич безропотно брался за любую работу: ухаживал за лошадьми, складывал печи, чинил ведра и даже мараковал по сапожной части. Положит заплатку на ботинок — зубами не оторвешь...

Сейчас Федосей Матвеевич ладил длинные, с острыми крючьями на концах багры.

Через день-два с далекого таежного леспромхоза обещали сплавить по реке брус для первой в этих местах железнодорожной станции.

Да, самой настоящей станции. С перроном, с круглыми электрическими часами у входа, с красными и зелеными фонариками на путевых стрелках.

Федосей Матвеевич работал молча и сосредоточенно.

Ударит молотком по железу, перевернет багор, посмотрит — ладно ли, и снова стучит по шляпкам гвоздей. Стук да стук, стук да стук... неторопливо, по-хозяйски, в лад своим, забежавшим куда-то вперед мыслям.

Вот сейчас он сделает багры, а потом будет вылавливать из реки брусья — на венец, на двери, на высокую крышу с белыми печными трубами.

Увезут на новое место красные вагоны, а станция навсегда останется здесь, будет смотреть с холма высокими, чистыми окнами.

И, может быть, кто-нибудь из пассажиров выйдет на остановке, удивленно поглядит вокруг и спросит:

«Братцы, а кто строил такую красивую станцию?»

И тогда этому пассажиру скажут

«Федосей Матвеевич строил. Он тут старался».

Но, скорее всего, спрашивать никто не станет. У пассажиров много иных дел: кто за кефиром бежит, кто за кипятком, а кто норовит выпить кружку пива.

Но пускай даже и не спросят. Не в этом дело. Все равно приятно и дорого оставить на земле хорошую память.

Пришла Варя. С утра она сидела в «конторе» и ждала звонков. Но никто, конечно, не звонил — ни Лука, ни Георгий Лукич. Откуда они позвонят — из тайги, из медвежьей берлоги?

Варя села рядом с Федосеем Матвеевичем, заглянула ему в лицо.

— Пойдемте, Федосей Матвеевич, к реке, а? Пойдемте!

Федосей Матвеевич тюкнул еще несколько раз молотком, отложил в сторону готовый багор.

— Пошли поглядим, — согласился он.

Нахлобучил на лоб потертую кожаную фуражку, поднялся.