Николай позволил своему голосу сорваться; он не отрывал глаз от пола.
Мистер Хирата с беспокойством рассматривал следы безумия и попыток самоубийства на лице своего подопечного; и надо же такому казусу случиться именно теперь, когда ему осталось всего несколько лет до пенсии! Он пообещал сделать все, что в его силах, и вышел из камеры, терзаемый муками, ужаснее которых не бывает у чиновников гражданских служб: необходимостью сделать выбор и принять самостоятельное решение.
Два дня спустя, вернувшись в камеру после двадцатиминутной пробежки на свежем воздухе, Николай обнаружил в ногах железной кровати завернутый в бумагу пакет. В нем оказались три старые, пахнущие плесенью книги, пачка бумаги из пятидесяти листов, бутылочка чернил западного производства и дешевая, но совершенно новая авторучка.
Осмотрев книги, Николай был удручен. Они никуда не годились. Мистер Хирата зашел в какой-то букинистический магазин и приобрел там (на свои собственные деньги, с тем чтобы избежать административно-хозяйственных затруднений и не подавать формальной заявки на предметы, которые могли оказаться запрещенными) три самые дешевые книжки, какие только ему удалось найти. Не зная других языков, кроме японского, и вспомнив из анкеты Николая, что тот читает по-французски, мистер Хирата купил, как он предполагал, французские книги, выбрав их из груды, которая некогда была частью библиотеки священника-миссионера, конфискованной властями во время войны. Священник этот был баском. Одна из его книг, изданных до 1920 года, представляла описание жизни басков, составленное для детей и оформленное неуклюжими, раскрашенными фотографиями и гравюрами с изображением сельских сцен. Книга, правда, была на французском, но для Николая она не имела никакой видимой ценности. Вторая, тоненькая, книжка содержала баскские поговорки, притчи и народные сказки, изложенные по-баскски на левой стороне листа и по-французски – на правой. Третья книга оказалась французско-баскским словарем, составленным в 1898 году священником из От Соул, который пытался в предпосланном книге длинном, напыщенном предисловии уподобить знание баскского языка обладанию такими добродетелями, как набожность и смирение.
Отшвырнув в сторону книги, Николай опустился на корточки в углу камеры, отведенном для медитации. Он совершил ошибку, дав волю надежде, и теперь несет наказание, расплачиваясь горьким разочарованием. Он почувствовал, что из глаз его льются слезы, и вскоре помимо воли разразился душераздирающими рыданиями. Николай передвинулся к отхожему месту, чтобы охранники не увидели его в таком разбитом, надломленном состоянии. Оно удивило и испугало его самого. Это ужасное отчаяние, как легко оно прорвалось наружу, невзирая на то, что он, казалось бы, приучил себя жить в суровой простоте, неукоснительно подчиняясь раз и навсегда заведенному распорядку, избегая каких-либо мыслей о прошлом или будущем. Наконец, обессиленный, почувствовав, что слезы иссякли, Николай погрузился в неглубокую медитацию, и только после нее, несколько успокоившись, стал обдумывать возникшую перед ним проблему.
Вопрос: почему он так страстно возжаждал получить книги и забыл об осторожности, сделавшись уязвимым для боли и разочарования? Ответ: сам не признаваясь себе в этом, он чувствовал, что его интеллект, отточенный многолетним изучением игры в го, стал чем-то сродни двигателю с последовательным возбуждением, который, если его лишить нагрузки, будет вращаться все быстрее и быстрее, пока не разлетится на куски. Вот почему он ввел свою жизнь в жесткие рамки неизменного, раз и навсегда установленного распорядка и проводил больше времени, чем это было необходимо, наслаждаясь чистой, первозданной пустотой медитации. Ему не с кем было разговаривать, и он старался даже не думать. Если уж быть совсем точным, мысли и впечатления сами, незваные, приходили ему в голову, но это, по большей части, были расплывчатые, ирреальные образы, лишенные четкой и ясной логики, облеченной в слова. Николай бессознательно, сам не понимая почему, старался отключить свой мозг, не давая ему работать, боясь, что иначе в полном одиночестве, в глухой и вязкой тишине камеры, его охватят панический ужас и отчаяние; но именно поэтому он и ухватился за возможность получить книги. Он хотел дать серьезное занятие своему уму.
И вот они – этикниги?! Детская хрестоматия с картинками; тоненький томик – собрание народной мудрости и словарик, составленный каким-то мудрствующим священнослужителем!
И все это на баскском языке, – языке, о котором Николай почти ничего не знал, самом древнем европейском языке, не имеющем никаких родственных связей ни с одним другим языком в мире, оригинальном, как все, что касается басков, с их особым, не подпадающим ни под одну классификацию, происхождением, с их типом крови и формой черепа, не свойственными ни одной другой расе.
Долго сидел Николай на корточках, размышляя над своей проблемой. На вопрос, стоявший перед ним, имелся только один ответ: он должен каким-то образом использовать эти книги. Как? Он может, например, самостоятельно выучить по ним баскский язык. В конце концов, у него в руках гораздо больший материал, чем Розеттский камень с его загадками; у него есть оригинальный текст и подстрочный перевод его и даже словарь. Ум игрока привык иметь дело с абстракциями кристаллической структуры и геометрическими построениями го. Он работал дешифровщиком и может самостоятельно выстроить систему баскской грамматики. И он не позволит себе забыть другие языки. Он может перевести баскские народные сказки на русский, английский, японский и немецкий языки, и даже на просторечный китайский, хотя на этом ему придется остановиться: ему не записать свой перевод, он никогда не учился писать по-китайски.
Сдернув одеяла на пол, Николай превратил свою железную кровать-полку в письменный стол и, разложив на нем свои книги, бумагу и ручку, опустился перед ним на колени. Прежде всего он постарался обуздать свое возбуждение, ведь тюремщики в любую минуту могут отобрать у него все эти сокровища, ввергнув его в состояние, которое Сент-Экзюпери называет “пытка надеждой”. И в самом деле, следующая его пробежка по узкой дорожке оказалась сплошным мучением, и возвращался в камеру он, собрав в кулак все свое мужество, внутренне приготовившись к тому, что не найдет своих книг, что их у него забрали. Но книги оказались на месте, и Николай, забыв обо всем, целиком отдался наслаждению умственного труда.
После того как Николай обнаружил, что чуть не утратил дара речи, он стал ежедневно по нескольку часов разговаривать сам с собой, придумывая различные бытовые ситуации или вслух рассказывая о политике и культурном развитии стран, на языках которых он говорил. Поначалу он стеснялся говорить вслух; ему не хотелось, чтобы охранники подумали, будто он лишился рассудка. Однако вскоре у него вошло в привычку думать вслух, и он целые дни бормотал себе что-нибудь под нос. От этих лет, проведенных в тюрьме Сугамо, у Хела на всю жизнь осталась характерная особенность говорить тихо, почти шепотом, и понять его можно было только благодаря его необыкновенно четкому произношению.
В последующие годы этот отчетливый, ясный и удивительно тихий голос всегда производил на его собеседников ошеломляющее, можно даже сказать, устрашающее впечатление, так что у людей, с которыми Николая сталкивала его эксцентричная профессия, просто кровь стыла в жилах. А те, кто совершал роковую ошибку, тайно выступая против него и действуя предательски, мучились потом ночными кошмарами, слыша, как тени, затаившиеся в углах, говорят с ними его тихим и четким голосом.
Первая поговорка из баскского кладезя народной мудрости звучала так: “Zahar hitzak, zuhur hitzak”; что в переводе означало: “Старые изречения – мудрые изречения”. В имевшемся словарике Николай нашел только слово “zahar”, означавшее “старый”. Таким образом, первыми записями в его маленькой самодельной грамматике были:
“Zuhur – мудрый.
Окончания множественного числа в баскском языке “ak” или “zak”.