При составлении каталога Джонатан вписал туда одно небольшое полотно с пометкой “автор неизвестен”, хотя в отправочной квитанции автором значился малоизвестный художник итальянского Возрождения. Профессор слегка пожурил его за ошибку, но Джонатан заявил, что никакой ошибки нет.

– Откуда такая уверенность? – спросил профессор, которого заявление Джонатана изрядно позабавило.

Джонатана же этот вопрос удивил. Он был еще молод и пребывал в заблуждении, что его наставники знают свой предмет.

– Да это же очевидно. Картину этого автора мы видели на прошлой неделе. А это полотно написано совсем другой рукой. Вы только взгляните.

Профессор почувствовал себя несколько неуютно.

– Ты-то откуда знаешь?

– Да вы взгляните! Возможно, конечно, с этикеткой ошиблись на той, другой картине. Этого я точно сказать не могу.

Было проведено исследование, и выяснилось, что Джонатан прав. Одна из картин была писана самим малоизвестным мастером, а вторая – его учеником. Этот факт был установлен давно и известен всем уже три сотни лет. Однако кафедра истории искусств его почему-то проглядела.

Авторство сравнительно малозначительного произведения заинтересовало профессора намного меньше, чем сама непостижимая способность Джонатана распознать его. Джонатан и сам не мог объяснить, почему, стоило ему лишь раз внимательно рассмотреть работу какого-либо художника, он в дальнейшем мог определить любую картину, написанную той же рукой. Он определял мгновенно и неосознанно, но совершенно безошибочно. У него всегда возникали трудности с Рубенсом и его “фабрикой живописи”, и Ван Гога он вынужден был воспринимать как двух разных художников – до приступа безумия и пребывания в Сан-Реми и после. Но в целом суждения Джонатана были неопровержимы, и вскоре он стал незаменим для крупных музеев и серьезных коллекционеров.

После учебы он устроился на преподавательскую работу в Нью-Йорке и начал публиковаться. Одна за другой выходили статьи, одна за другой в его квартире на Двенадцатой улице появлялись и исчезали женщины, и месяцы текли в жизни приятной и бесцельной. Затем, ровно через неделю после выхода его первой книги, товарищи и соотечественники решили, что теперь-то он окончательно созрел для исполнения почетной миссии – поработать мишенью для корейских пуль.

Как впоследствии выяснилось, выполнять именно эту обязанность от него требовали не так уж часто. Те немногие пули, которые летели в его сторону, вылетали из стволов земляков-американцев. Дело в том, что, поскольку он был очень умный, он, естественно, попал в армейскую разведку, в батальон “Сфинкс”. Четыре псу под хвост выброшенных года он защищал родину от агрессии коммунистического империализма тем, что пресекал попытки предприимчивых американских солдат пополнить свои доходы за счет продажи имущества Вооруженных сил на черных рынках Японии и Германии. Его работа требовала постоянных разъездов, и он весьма преуспел по части траты казенного времени и денег на горные восхождения и на сбор материала для статей – надо же было поддерживать ученую репутацию.

Когда же родина наконец должным образом проучила зарвавшихся северных корейцев, Джонатана списали на гражданку, и он начал примерно там же, где остановился четыре года назад. Жизнь вновь стала приятной и бесцельной. Преподавание, доведенное им до автоматизма, было необременительно, статьи писались сразу набело – они почти никогда не требовали переработки и никогда этой переработки не удостаивались. Свой досуг Джонатан коротал одним из двух способов: либо слонялся по своей квартире, либо совокуплялся с первыми подвернувшимися под руку женщинами – последнее лишь в том случае, если на совращение не требовалось больших усилий, а чаще всего так оно и было. Но Джонатан постепенно утрачивал вкус к этой приятной жизни: в нем неудержимо росла страсть к коллекционированию. Когда он еще работал на “Сфинкс” в Европе, ему в руки попало с полдюжины краденых полотен импрессионистов. Эти первые приобретения разожгли в нем неугасимый пламень собирательства. Просто смотреть и наслаждаться было уже недостаточно – надо было обладать. Благодаря приобретенным через “Сфинкс” связям Джонатану был открыт доступ к полотнам, появляющимся на черном рынке и рынке краденого, а его несравненный дар оберегал его от обманов и подделок. Но на эти потребности явно не хватало доходов.

Впервые в жизни деньги стали для него что-то значить. И одновременно потребность в них еще усугубилась: на Лонг-Айленде он обнаружил великолепную заброшенную церковь, в которой тут же усмотрел идеальное вместилище и для своих картин, и для себя самого.

Итак, острая потребность в деньгах, полученная им в “Сфинксе” подготовка, своеобразный психологический склад, принципиальное отсутствие чувства вины – все это неотвратимо подводило Джонатана к дверям конторы мистера Дракона...

Джонатан сидел и раздумывал, куда повесить Писсарро, когда он его купит на гонорар от монреальской санкции. Затем он лениво поднялся, прочистил и убрал кальян, сел за фортепьяно, сыграл небольшую вещицу Генделя и отправился спать.

МОНРЕАЛЬ, 5 ИЮНЯ

Серия высотных жилых домов являла собой образчик демократизма, присущего буржуазной архитектуре. Всем жителям предоставлялась возможность увидеть кусочек парка Лафонтен, но хорошенько полюбоваться парком не мог никто – разве лишь те, кто ради этого готов был на головоломные акробатические трюки на узеньких консольных балкончиках. Входной дверью в дом мисс Жопп служила тяжелая стеклянная панель, навешенная на петли, пол от стены до стены был устлан ковром типа “ширпотреб”, в вестибюле произрастали пластмассовые папоротники, самообслуживающийся лифт был обит чем-то мягким, а стены – украшены орнаментальными щитами, лишенными всякого смысла.

Стоя в безликом коридоре, Джонатан, только что позвонивший в дверь, ждал и неприязненно смотрел на “рельефную” репродукцию Сезанна, сделанную в Швейцарии и призванную придать коридору некоторую изысканность. Дверь отворилась, и он резко развернулся.

Природа наделила ее щедро, даже с некоторым избытком. Однако этим дарам явно не хватало подарочной упаковки – строгий твидовый костюм, сшитый на заказ, скорее вызывал ассоциацию с почтовой посылкой.

Густая светлая челка, широкие скулы, полные губы, грудь, с трудом втиснутая в строгий пиджак, плоский живот, узкая талия, широкие бедра, длинные ноги, стройные лодыжки. Она была в туфлях, но Джонатан не сомневался, что и пальцы на ногах у нее тоже вполне добротные.

– Мисс?.. – Он поднял брови, вынуждая ее назвать фамилию – полагаться на свое произношение ему как-то не хотелось.

– Фелисити Жопп, – сказала она, дружески протягивая руку. – Да заходите же! Давно мечтала познакомиться с вами, Хэмлок. Знаете, у вас завидная репутация среди коллег.

Она посторонилась, и он вошел. Квартира соответствовала дому – все та же дорогая безвкусица. Когда они пожимали друг другу руки, Джонатан заметил мягкий золотистый пушок на ее предплечье. Это был добрый знак.

– Херес? – предложила она.

– Что вы, в такой час...

– Виски?

– Пожалуй.

– Скотч или бурбон?

– “Лафрейг” у вас есть?

– Боюсь, что нет.

– Тогда все едино.

– Не присядете ли, пока я наливаю?

Она отошла к встроенному бару, покрытому белым лаком под старину. Увы, из-под лака предательски проглядывала сосна. Движения у нее были энергичны, но достаточно грациозны, особенно в талии. Он уселся на одном конце дивана и повернулся лицом к другому концу, так, чтобы с ее стороны было просто невежливо сесть куда-либо еще.

– Знаете, – заметил он, – эта квартира феерически уродлива. Но я полагаю, что вы будете просто прекрасны.

– Буду прекрасна? – переспросила она, щедрой рукой наливая виски.

– Да, когда мы с вами займемся любовью. Еще немного воды, пожалуйста.

– Столько?

– Примерно.

Она улыбнулась и, подойдя к нему со стаканом, покачала головой.