Шкипер «Иорикки» не мог показаться у консула ни с одним матросом своего экипажа. Даже со своим первым офицером. И я бы нисколько не удивился, если бы он и сам не мог показаться у консула без того, чтобы консул, поднеся к уху телефонную трубку, не сказал бы ему: «Садитесь, пожалуйста, господин капитан, одну минуту, и я к вашим услугам».

Этих услуг шкипер вряд ли стал бы дожидаться. Он, наверно, сделал бы нечто другое: скорей на автомобиль – и на «Иорикку», поднял бы якорь и умчался бы на ста девяноста пяти парах с завинченными слезными железами.

«Иорикка» набирала своих людей почти на ходу. Они входили на корабль, когда флаг был уже поднят и лоцман уже был на борту. Ни один консул на свете не мог бы потребовать, чтобы шкипер остановил корабль и привел к нему новичка, которого он взял на борт: еще меньше могли потребовать этого власти в гавани. До отхода из гавани нельзя было взять на корабль нового человека, потому что, во-первых, никто не являлся, а во-вторых, нельзя было предвидеть заранее, что один или два человека из экипажа перепьются и останутся в порту. Это можно было заметить только после лоцманского свистка, когда корабль отчаливал, а на борту недоставало человека.

Редко на «Иорикке» открывали свое настоящее имя и национальность. Так же редко можно было узнать, под каким именем и национальностью люди принимались на корабль. Как только появлялся новый человек, первый офицер, либо инженер, либо кто-нибудь из команды, первый, у кого было до него какое-нибудь дело, спрашивал:

– Как вас зовут?

И следовал ответ:

– Я – датчанин.

Этим ответом он отвечал на два вопроса. И с этого момента все звали его только датчанином. Спрашивать больше считали излишним. Все отлично знали, что «датчанин» – это ложь, и никому не хотелось давать повода обманывать себя еще больше. Если не хочешь, чтобы тебе лгали, – не спрашивай.

Стоя на рейде в один мглистый вечер, мы со Станиславом, чтобы скоротать время, стали рассказывать друг другу свои истории. То, что я ему рассказал, было сплошной выдумкой. Рассказал ли он мне свою настоящую историю, я не знаю. Да и как мне это узнать? Ведь я не знаю даже, действительно ли трава зеленая или это только обман моего зрения.

Но по многим признакам, можно думать, что история, рассказанная мне Станиславом, вполне соответствовала действительности: она слишком походила на истории всех тех, кто плавал на кораблях смерти.

Его имя, которое я, как и всю историю его жизни, обещал не выдавать на корабле, было Станислав Козловский. Он родился в Познани и до четырнадцатилетнего возраста посещал школу. Сказки об индейцах и моряках увлекли его, он убежал из дому, пробрался в Штеттин, спрятался там на датском рыбацком катере и уехал на нем на остров Фюн. Рыбаки нашли его на своем катере полузамерзшим и еле живым от голода. Он сказал, что он из Данцига, причем присвоил себе имя хозяина книжной лавки, в которой покупал свои морские истории. Он рассказал рыбакам, что он сирота и что люди, взявшие его на воспитание, так дурно с ним обращались и так его били, что однажды он бросился в море, чтобы умереть. Но так как он умел плавать, то вынырнул из воды и, доплыв до катера, спрятался на нем. Свой рассказ он заключил словами:

– Если мне придется вернуться в Германию, я свяжу себе руки и ноги и брошусь в море. Но к своим воспитателям я ни за что не вернусь.

Жены рыбаков плакали навзрыд над печальной судьбой немецкого мальчика и взяли его к себе. Они не читали газет, да датские газеты и не перепечатали того, что по всей Германии ищут внезапно пропавшего мальчика и что по этому поводу в стране ходят самые невероятные слухи.

У рыбаков на Фюне ему приходилось очень тяжело работать, но здесь ему нравилось во сто раз больше, чем на улицах Познани. А когда он вспоминал о том, что его хотели отдать в подмастерья к портному, то у него пропадала всякая охота послать своим воспитателям хотя бы короткую весточку о себе. Страх сделаться портным был сильнее любви к воспитателям, возбудившим в нем ненависть одним своим желанием сделать из него портного.

В семнадцать лет он покинул рыбаков и, провожаемый их благословениями, отправился в Гамбург, чтобы наняться на какой-нибудь большой корабль.

В Гамбурге ему не удалось устроиться на корабль, и он поступил на несколько месяцев на работу на парусное судно. Станислав сообщил свое настоящее имя, получил корабельную карточку и попросил выдать себе документ на имя немецкого моряка.

Потом он ушел в большое плавание на хорошем немецком корабле. Потом он сменил немецкое судно на голландское. А потом началась кровавая свистопляска вокруг золотого тельца. В то время он был со своим голландцем в Черном море. На обратном пути судно проходило через Босфор и подверглось обыску со стороны турок. И Станислав, вместе с одним немцем, был снят с корабля и отдан в турецкий военный флот под чужим именем, так как свое настоящее он скрыл.

Потом в Константинополь пришли два германских военных корабля, стоявших в одной итальянской гавани и ускользнувших от англичан. Станислав попал на один из этих кораблей и продолжал свою службу под турецким флагом, пока ему не представился случай распроститься с турками.

Он нашел пристанище на одном датском корабле. Датский корабль подвергся обыску со стороны германской подводной лодки, и один швед, находившийся на корабле, которому Станислав признался, что он не датчанин, а немец, выдал его офицерам подводной лодки, Станислав попал в Киль и под чужим именем был отдан в германский военный флот артиллеристом.

В Киле с ним встретился кули, с которым он плавал на германском торговом судне. Он мог засвидетельствовать настоящее имя Станислава, и Станислав был записан в германский военный флот под своим настоящим именем.

Станислав был свидетелем того, как у Скагена две воюющие нации, англичане и немцы, одновременно оказались победителями и англичане потеряли больше кораблей, чем немцы, а немцы больше, чем англичане. Станислава взяли к себе в шлюпку датские моряки и привезли в свою деревню. Так как он умел обходиться с датскими рыбаками и здесь был брат той женщины, которая приютила его на Фюне, то моряки не передали его датскому правительству, а укрыли у себя и, наконец, устроили как датчанина на хороший корабль в Эсбьерге, на котором Станислав опять ушел в дальнее плавание. На этот раз он никому не сказал, что он немец, и мог смеяться в лицо всем подводным лодкам как английским, так и немецким.

Правительства примирились, крупные грабители уселись в знак примирения за роскошный банкет, а рабочие и маленькие люди во всех странах должны были нести всю тяжесть потерь и оплачивать контрибуции, расходы по похоронам и примирительному банкету. За это им разрешалось махать возвращавшимся войскам, «победившим на поле брани», маленькими флажками и носовыми платками, а другим войскам, «не победившим на поле брани», с одушевлением кричать:

– Ничего, в следующий раз!

И когда рабочим и маленьким людям стало дурно от всех счетов, по которым им приходилось платить, потому что крупные грабители ничего не заработали, маленьких людей повели к могиле «неизвестного солдата», где они стояли до тех пор и до тех пор выслушивали торжественные речи, пока не поверили в реальность неизвестного солдата и в то, что платить по счетам – их священный долг. Там, где нельзя было предоставить оплакиванию могилу неизвестного солдата, потому что солдат вообще не имелось, сознание рабочих усыпляли тем, что показывали им воткнутый в спину кинжал и заставляли отгадывать, кто его воткнул.

Потом пришло время, когда в Германии одна спичка стоила пятьдесят два биллиона марок, а фабрикация этих пятидесяти двух биллионов в мелких кредитках обходилась дороже целого вагона спичек. В это время датская пароходная компания сочла своевременным послать свои суда в Гамбург, в сухой док. Команды были распущены и отправлены на родину. Станислав прибыл на корабле в Гамбург и попал, таким образом, в родные края.