Но в конце концов, нашла я оправдание для Марка, не он же выдавал чужие идеи за свои, а наоборот, и он не ответствен за других. Хотя, с другой стороны, не согласилась я сама с собой, получается, что ответствен, так как являлся решающей и сознательной частью плана.

В общем, я решила пойти на компромисс; ничего такого страшного в этой истории нет, так, — тонкие этические вопросы... И в любом случае при чем здесь я?

При чем здесь я? Это, конечно, был основной вопрос, на который мне хотелось ответить. Ну хорошо, главное предостережение Зильбера заключалось в том, что Марк ничего не делает без корысти, может быть, очень специфической корысти, которая для нас, смертных, и корыстью не является. Поэтому нам ее не просто обнаружить, к тому же Марк все очень тонко рассчитывает...

Но какая ему корысть с меня, кроме того, что ему, может быть, со мной хорошо — но это корысть простительная! Работу свою я сделала сама, он помогал мне, конечно, по сути, все годы помогал, довел меня до уровня, но ничего мне не продавал и не дарил. Он был, скорее, тренером, который научил и вывел, но выиграть все же предстояло мне одной — и я выиграла, последний рывок я совершила практически одна, без его помощи, даже иногда вопреки ей. К тому же от своего соавторства в моей работе он наотрез отказался, и значит, никаких дивидендов, если они вдруг появятся, он не получит — какая же здесь корысть?

И все же что-то тревожило меня, и я понимала Зиль-бера. Ну а если бы он узнал о деталях нашей с Марком совместной жизни, он наверняка засомневался бы еще сильнее. Конечно, весь последний год был насквозь пронизан странностью, вспомнить хотя бы поведение Марка, его отношение ко мне. Но главное, повторяла я, главное — все выглядит очень уж одинаково: там, где Марк, там новый прорыв, пусть не такой поворотный, как наш, мой, но все же. Впрочем, те, прежние, как я поняла, тоже были не маленькими.

Все эти сомнительные совпадения тревожили и мучили меня, стоящую у окна в больничном коридоре. И, хотя на каждый свой подозрительный аргумент я могла найти аргумент оправдательный, все же предположение Зильбера, что я чего-то мельчайшего не понимаю, не схватываю, преследовало меня.

Я подумала, что должна поговорить с Роном еще раз, еще раз выслушать его. В конце концов, он обманул меня, сказав, что Марк просто раздавал свои идеи, и хотя он не сказал, что бесплатно, но это подразумевалось. Я отошла от окна и стала спускаться вниз по лестнице. Да, я должна поговорить с Роном, я не знала даже, что именно хочу от него услышать, но пусть еще раз расскажет, может быть, я смогу уловить что-нибудь недосказанное. Я ехала в автобусе и была уверена, что застану Рона на кафедре, я не думала, как начать разговор, что спрашивать, какой вопрос задать первым. Но почему все обязательно надо планировать заранее? Иногда можно положиться на импровизацию, на интуицию. В любом случае я знала, что на этот раз нить разговора буду держать в руках я.

Рона я действительно нашла на кафедре, и он удивился и кажется обрадовался мне.

— Рон, — сказала я озабоченно, — мне надо срочно поговорить с тобой.

— Что-нибудь случилось? — спросил он, и в его голосе я почувствовала растерянность, и это прибавило мне решимости. Только не отпускать его сейчас, не дать опомниться, не дать подготовиться, продумать, позвонить Марку! Я сделала скорбное лицо и слегка кивнула головой, мол, да, случилось.

— Очень важное? — снова спросил Рон. — А то, может, перенесем на часик, у меня важный звонок через двадцать минут.

— Рон, — повторила я, — это срочно и недолго. — По-видимому, в голосе моем было столько напора, что Рон испугался и закивал своей мохнатой головой.

— Ну что, пошли в кафетерий, я заодно там перекушу, — предложил он.

Мы сели за свободный столик, Рон, как всегда, набрал гору бутербродов и, как всегда, предложил мне, и я, как всегда, отказалась.

— Рон, — сказала я серьезно, смотря ему прямо в глаза, хотя бы потому, что в жующий рот смотреть было неохота. — почему ты сказал мне неправду?

Я решила не растягивать, раз времени мало, да и вообще, хорошо вот так сразу, с ходу. Он выпучил на меня глаза, тоже, казалось, жующие бутерброды, а челюсти его замерли, будто онемели, и ничего не смогли произнести.

— Ты мне не сказал, что Марк свои идеи продавал. Ты говорил, что он их раздавал бесплатно.

Казалось, Рон облегченно вздохнул, казалось, он ожидал худшего. К нему тут же, прямо на моих глазах, возвращалась уверенность и невозмутимость: вот рот растянулся в смущенной улыбке, вот к нему вернулся жевательный рефлекс, вот он уже снова заглатывал бутерброд и, заглотив частично, уже приготовился выдать заготовленный ответ... который я, конечно, знаю...

Но тут что-то стремительное мелькнуло у меня в голове, и я, еще не успев понять, что именно, а просто поддавшись мгновенному, бьющему импульсу, остановила своего собеседника.

— Рон, — спросила я более сочувственно, чем обличающе, — ты тоже платишь Марку?

Его лицо снова мгновенно переменилось, как будто мы играем в детскую игру, и я выкрикнула: «замри». Он лишь взглянул на меня растерянно, скорее, даже растерянно-вопрощающе.

«Бум, — подумала я, — попала».

Он молчал, и я знала, он думает, что ответить, и я видела — он ничего не может придумать.

— Нет, — сказал он, потому что больше молчать было неприлично, — я не плачу.

— Он тебя, что ли, по дружбе освободил? — Я не спускала с него взгляда, и, хотя он мне в глаза не смотрел, я опять поняла, что попала. — Вы ведь друзья, Рон!

Рон поднял голову и посмотрел в потолок, я поняла, что он в нокауте, в ступоре, и не может сейчас не то что изворачиваться, но и вообще соображать как следует.

— Ладно, — сказала я, — Рон, сколько можно, давай рассказывай. — Я все еще не знала, что именно хочу услышать, но знала теперь наверняка, что ему есть что рассказать.

— Хорошо, — сказал он, опуская голову и держа глаза хоть и на моем уровне, но стараясь не пересекаться со мной взглядами. — Всего я в любом случае не знаю...

Я подбодрила его слабой улыбкой.

— Лет десять назад Марк работал над одним проектом, очень сложная работа была, впрочем, Марк за простые не брался. Знаешь, у него есть привычка чудить, когда очень сложно, и чем сложнее, тем он чудит забавнее. Он считает, что когда он слишком концентрируется на серьезном, надо чем-то другим, несерьезным, отвлекаться, чтобы не шизануться окончательно.

Он усмехнулся, казалось, первый шок прошел, и он потихоньку приходит в себя.

— Знаю, — сказала я и тоже усмехнулась, я действительно знала. Я понятия не имела, что он собирается рассказать, к чему оно, такое начало, но слушала с интересом.

— Видишь ли, — продолжал Рон, — он всегда выбирает что-то легкое, чтобы отвлекало, но не забивало голову, чтобы в любой момент можно было вернуться. — Я опять усмехнулась, вспомнив детские книжки и рожицы. — Каждый раз, насколько я понимаю, он выбирает что-то новое, и в этот раз он выбрал спорт. Он никогда прежде спортом не увлекался, знаешь, одностороннее воспитание, все с детства считали, что он талантлтвый математик, и, конечно, никакого спорта. В общем, Марк брал разные видеопленки Олимпийских игр, чемпионатов мира и прочее. На самом деле ему даже было все равно, какой именно вид спорта, для него была интересна сама природа соревнования. Он мог, например, часами, когда отдыхал, смотреть соревнования по стрельбе из лука. Я однажды его застал за этим дома, он сидел и смотрел не отрываясь, как из лука стреляли в мишень. Ты видела когда-нибудь соревнования по стрельбе из лука? — спросил он меня неожиданно. Я пожала плечами, впрочем, мое движение нечего не означало в любом случае.

— Жутко нудно, даже невыносимо нудно. Но его интересовали какие-то странные детали, как они руку ведут, как корпус поворачивают и прочее. Его, знаешь, всегда странные детали и интересуют. Но не в этом дело. Дело в том, что ему все это стало страшно интересно, и, когда он закончил работать над проектом, он даже сделал полугодовой перерыв и почти серьезно занялся шахматами и настольным теннисом.