Природа наделила человека способностью испытывать удовлетворение и от человека, которого любишь, и от дела, которым живешь. И именно предчувствие неизбежного, доходящего до конвульсий удовольствия, ведет человека через муки творчества, и разочарования, и неудачи, и потери, и если они, неудачи и потери, перевешивают так, что их нельзя больше выдержать, то может случиться трагедия, хотя, кажется, ни из-за чего, из-за ерунды. Но не точно ли так же происходит и в любви— и те же муки, и те же разочарования, и те же трагедии, когда невозможно больше терпеть, и все из-за призрачно манящего предвкушения мгновенного счастья.

Мысль, что от творчества можно так же балдеть, как от секса, была, конечно, кроме всего, веселая и сразу породила в моей голове множество резвых шуток, но я решила попридержать их до утра.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Следующий день я посвятила расшифровке того, что написала ночью. То, что в результате получилось, на свежую голову, вернее, после почти бессонной ночи на полусвежую, показалось мне даже еще более красивым, чем казалось вчера. Я привела все в порядок, более или менее систематизировала, аккуратно, хотя по-прежнему конспективно, записала и дождалась вечера, когда можно было поделиться с Марком результатами моего полуночного победного бодрствования.

Я начала сразу в лоб, чтобы ошеломить, но ошеломить мне его не удалось. Он слушал минут десять, не перебивая, не задавая вопросов, будто я рассказывала ему главу из школьного учебника, я даже забеспокоилась: вдруг прошедшая ночь мне померещилась и все. что я сейчас говорю, — банально и очевидно. Но я зря беспокоилась, в какой-то момент Марк грубо перебил меня, и я бы обиделась, если бы не его искрение счастливая, такая любимая, снимающая все вопросы улыбка, и сказал то, чего я прежде не слышала, хотя я слышала от него всякие разные, иногда даже очень приятные слова.

— Малыш, — сказал он, — ты умница, ты обалденная, — это слово он своровал у меня, просто выкрал из моего лексикона. — Я всегда знал, что ты умница, но не знал, что ты... — он замялся, подбирая эпитеты, но, видимо, так и не смог подобрать. — Твой подход так глубок и в то же время так неожиданен... Это, малыш, тянет побольше, чем на студенческий конкурс, это... Я даже не знаю...

— Да ладно, — теперь я уже перебила его. Я разом опьянела от его слов, непредвиденная, восторженная его реакция ошеломила меня. Я надеялась, почти была уверена, что он одобрит, но чтобы настолько... — да ладно, — повторила я, пытаясь не дать счастью прорваться за пределы голоса, — ты, Марк, преувеличиваешь. Конечно, ты преувеличиваешь, ничего такого особенного. И потом, это ты навел меня, ты ведь все придумал значительно раньше, без твоей подсказки я бы ничего такого не сделала.

Только после этих слов мне самой почему-то впервые пришла в голову мысль, что, действительно, без подачи Марка я ничего подобного не сотворила бы, и что он наверняка придумал все то же самое, только раньше. Не то чтобы я забыла об этом, но я так долго билась над задачей, так мучительно, что мысль о том, что изначальный толчок дал мне Марк и что моя цель была прийти к результату, который он от меня ожидал, как-то потерялась по дороге.

— Ну, мы-то с тобой не соревнуемся.

Он почти что смеялся, ему. видно, показалась забавной идея, что я как-то, хоть и не желая того, приравняла себя к нему. И действительно, подумала я, это, наверное, смешно.

— Ну ладно, — продолжал Марк, положив мне руку на плечо и проведя пальцами нежно, как только он умел, по щеке и вниз, по шее, — мы потом сочтемся, да? Ну а если серьезно, я был рядом, но не совсем, наши подходы чуть-чуть не совпали. Но твой даже изящнее и в любом случае не хуже, а, наверное, лучше моего. Если честно, задача была очень непростая. Я, если честно, не думал, что ты найдешь, все подходы были так хитро запрятаны. Очень непросто, — повторил он, даже чуть покачивая головой, чтобы подчеркнуть, насколько непросто. — Но мне хотелось, чтобы ты поработала над чем-нибудь действительно крупным, и ты все блестяще сделала, так красиво, легко и быстро.

Ничего себе «легко и быстро», подумала я.

— То есть нормально такая работа должна занимать месяца три-четыре, я имею в виду, если она вообще увенчалась бы успехом. А ты за сколько?

Я не поняла, спрашивает ли он, но он не спрашивал. — За три недели. Да как! Нет, ты сделала выдающуюся работу, ты можешь гордиться собой.

— А ты мной, — только вставила я и, все такая же счастливая, перегнулась через стол и быстро чмокнула его в губы.

— Я тобой и так горжусь, — так же быстро ответил он, потянувшись ко мне, но я уже давно была на своем месте, и мы оба рассмеялись. — Знаешь что, давай махнем куда-нибудь, еще ведь не поздно, я знаю на Гарвардской площади чудесный ресторанчик, поехали отметим.

— В разгуляево, это мы завсегда, — вдруг пришло мне в голову старое словечко, и, так как Марк не понял, я повторила по-другому: — Конечно, поехали, что я, ненормальная, — отказываться от чудесных ресторанчиков?

Когда мы ехали в машине, Марк сказал:

— Ты даже не представляешь, какой фурор твоя работа вызовет в университете. Поверь мне, у них профессора раз в десять лет делают нечто подобного калибра, а тут студентка, которая еще бакалавра не получила, — он засмеялся. — Это будет как разорвавшаяся бомба, мне даже трудно предположить последствия.

Он радовался, как ребенок, и хотя я про себя искала менее избитое сравнение, но найти не смогла, он именно был как ребенок — такой непосредственный, даже до трогательности наивный в своей радости.

Ресторан был полупустой — все-таки будний день и достаточно поздно.

— Теперь, — сказал Марк, когда мы сели за столик, и к нему вернулась его обычная неспешная рассудительность, — главное, правильно подать работу, элегантно, в красивом оформлении. Тоже тонкое дело, требует своего умения, но у тебя еще впереди две недели, и их достаточно, чтобы все сделать не спеша и грамотно.

Ну, это я и сама знала, что теперь главное — хорошо преподнести, можно было и не говорить, сами понимаем. К тому же я уже начала, не очень активно, но все же подумывать о том, как бы все получше оформить.

Как и ожидалось, следующие две недели прошли в немного нудной, но милой для меня работе написания реферата и создания приятного обрамления для моей идеи, с разными красивостями и завитушками. Мне даже нравилось: так тихо, ровно, спокойно, и все вокруг моего бэбика, с которым я, как с настоящим бэбиком, могла возиться часами.

Когда я закончила и распечатала текст и дала его Марку, он, прочитав за один день, развел руками и сказал, что сам былучше не сделал, а сделал бы хуже, и что давай неси, завоевывай небесное пространство. И я пошла в университет и сдала работу.

Дальше все разворачивалось с быстротой кинематографа начала века. Система — недаром капиталистическая, недаром отлаженная за столетия — закрутилась сама по себе и, как и обещала Марк, с результатами, которых я даже не могла предположить.

Сначала ко мне подошла одна профессорша, весьма экзальтированная, высокомерная бабища, которую я знала, конечно, но не думала, что она в курсе моего существования, и сказала, что она как член конкурсной комиссии прочитала мой реферат и поздравляет меня. Она сказала, что работа представляет несомненную научную ценность и так считает не только она, но и все члены жюри, и что она за меня очень рада, в чем я усомнилась — чего это ей-то за меня радоваться? Но в любом случае мне было, конечно, приятно.

Потом еще до того, как меня публично объявили победителем конкурса, напечатав статью с моим жизнерадостным портретом на обложке в большом и престижном университетском журнале, меня вызвал к себе декан факультета, и, когда я сказала об этом Марку, он, как ритуальная бабка, замотал головой и прошептал обреченно:

— Начинается.

Декан принял меня в своем кабинете как родную, как свою любимую ученицу, которой посвятил лучшие годы своей старости, и завел тихий, любезный разговор, расспрашивая в основном о том, как протекает моя не так давно начавшаяся, но многообещающая жизнь, где находится моя семья, и прочие милые формальности.