Дом
Полузасохший дом, морщинами изрытый,
Окошки впалые, припавшие к земле,
И вата между рам причудливо застыла
Сугробами в стекле.
Дверь чахлую, в щелях, тихонько приоткрою,
И мрак сырых сеней вдруг поглотит меня,
Ведро в углу, колоночную воду
Я кружкой зачерпну, с кусками льда.
Шагну вперед, в забытый запах кухни,
И зарево огня в пробеленной печи,
И керосинки свет скользнет по груде угля
Усталым фонарем в ночи.
Я в комнату пройду, под красным абажуром
Стол скатертью накрыт, а слева у окна
Сплетенных нитей цвет на деревянном чуде
Вязального станка.
Большой старик в побитой телогрейке
Тяжелым лбом склонился над столом,
Непознанная мысль, дрожа, замрет навеки
Под медленным пером.
Седая женщина, с морщинистым лицом,
Высокая, с веселыми глазами,
К двум мальчикам приникла и на что-то
Указывает за окном.
А за окном черемуха лишает
Возможности дышать, цветов стена
Надежно укрывает палисадник
От сутолоки дня.
Подъехала машина, из нее
Красивый офицер, смеясь, выходит.
Он беззаботен, весел и находит,
Что -жить ему забавно и легко.
С ним женщина, они заходят в дом,
и все в нем вдруг мгновенно изменилось,
шум, беготня, посуды легкий звон
смягчает детский смех,
и женский разговор,
стремительно меняя темы,
раскрагаивает мерный баритон
мужского спора,
с жаждой перемены
застыли шахматы,
и будто бы с трудом,
с акцентом новости читает радиола.
Я пристально смотрю и все хочу понять,
Но голова моя мутится от бессилья,
Я знаю все про них, я знаю, что случится
Через пятнадцать лет и через двадцать пять.
Но в знании моем ни жизни нет, ни силы,
В нем лишь одна печаль и лишь одна тоска,
Загадки Бытия мне не понять причины,
Как и никто ее не понял до меня.
Я отступил к стене, где теплые обои
Меня принять хотят и растворить в себе,
Но нету в том нужды, их кружево простое
По памяти я повторю во сне.
Полузасохший дом, морщинами изрытый,
Окошки впалые, приникшие к земле...
Я вновь вернусь сюда, и вновь все повторится
В моей судьбе.
* * *
Вчера я встретил девушку,
у которой волосы были, как у тебя.
Я подошел к ней и спросил: «Как дела?»
Она посмотрела на меня, в ответ
и сказала: «Да пошел ты, нахал»,
что, очевидно, означало «нет»,
хотя я ей нечего еще не предлагал.
Впрочем, я не расстроился — не в первый же раз.
К тому же, как застоявшейся лавине требуется обвал,
мне порой требуется заведомый отказ.
Он забирает энергию,
которой у меня такой навал,
что я не успеваю спускать ее в унитаз.
Видимо, поэтому ты приснилась мне ночью.
Дело даже не в том «кончу не кончу»,
для полюции уже возраст не тот.
Просто сначала стало щекотно щеке, потом висок.
Я провел рукой, чтобы смахнуть, как казалось, твой волос,
а потом сразу голос.
Он был тих, одинок,
как будто просил прийти.
«Заезжай, — говорила ты, — тебе ведь почти по пути.
Подумаешь, какой-то час или два...»
Я открыл глаза.
В воздухе было темно. Лишь едва-едва
белела плывущая на ветру занавеска.
«Как невеста», —
зачем-то подумал я.
Потом промелькнуло нечто подобие тени,
вроде как грудь, плечи, контур шеи,
особенно понравился переход от талии
к ширине отточенного бедра.
Как будто это не линия, а чья-то от лени
не вполне законченная игра.
А потом я снова заснул,
и утром проснулся хмур,
разбит и разлит,
как будто прямо сейчас опять
пора нагружать кровать
еще одним сном.
Я глядел в потолок и думал,
что сегодня, но позже, потом,
где-нибудь после обеда,
надо снова встретить ту девушку
с волосами, похожими на твои.
Так она все утро и маячила впереди,
как обещенная тобою ночью победа.
Ведь вряд ли она меня два раза пошлет,
в конце концов, я забавен,
и женщины ценят, то,
что я, в отличие от многих других,
не вполне законченный идиот.
Разлука
Как удержать,
когда расстояние, врезаясь в пространство,
расскалывает его на куски,
невзирая на то, что оба они сродни,
и в обыденной размеренной жизни
даже создают ощущение постоянства?
Это напоминает ледоход,
когда уже оторвавшиеся льды
перемалывают еще нетронутые,
хотя и те и другие имеют одинаковую ледяную природу,
это приводит к мысли,
что тела, опущенные либо в воду,
либо в другую субстанцию и находящиеся в движении,
ориентированы на акцию разрушения.
Так и я сам, так и расстояние между нами
имеет сходство с отпущенным на волю цунами,
обрушенное на неподвижный остров
с одиноко брошенным там маяком,
в результате, оставляя его не только разрушенным,
но и вообще как бы ни при чем
ни к проходящим кораблям, ни к мигающему свету...
А потом,
как бы празднуя свою удавшуюся победу,
устремляется дальше,
даже не пытаясь скрыть своего простого коварства...
Так и я сам,
так и расстояние между нами разрушает пространство.
Как удержать,
когда если протянешь руку,
то упираешься в воздух?
И рука, почувствовав бессилие и скуку
бесформенной пустоты,
которая давно перешла с тобой на фамильярное «ты»
и пытается стать еше ближе,
не хочет менять на нее уходящую чуткость пальцев.
Чуткость, существующую теперь только
для примитивного дела.
Чуткость, давно разучившуюся трогать
нежность твоего тела.
И в этом предчувствуя схожесть своей судьбы
с судьбой давно вымерших неондертальцев.
Как удержать, когда взгляд выхватывает
только конкретные очертания конкретных предметов
и не может растечься по твоему
тоже плывущему взгляду,
выделяя только слова:
«нет, нет, так очень сильно, пожалуйста, не надо».
И отсутствие реальных границ
позволяло ему вобрать в себя фантастическое
смешение тел
и никогда не виданных лиц,
и еще приоткрытый в удивленной страстности рот...
Но сейчас, когда все стало наоборот,
и взгляд различает только переднюю ножку стола
или плохо окрашенный подоконник,
он чувствует себя,
как чувствует покойник,
вернее, как чувствует его чуть приподнявшаяся
кверху душа,
что больше, к сожалению, ей никогда
не придется войти в это тело...
Так и я, так и мой взгляд, пусть и несмело
Уже не может соединить тебя со словом «судьба».
Можно ли удержать,
когда бесконечность разлук
не рождает больше ночного желания.
И любой, смешавшийся с ночью звук
легко выводит сознание
из ненужности снов.
Когда слово «вновь»
наслаивается на еще одно «вновь»
и так без конца,
и губы забывают черты твоего лица
и боятся уже никогда не вспомнить. Когда
одиночество настолько становится частью тебя,
что даже окутывает уютом и паутиной тепла...