В тесной кухне сновало множество незнакомых людей.

– Ого! – буркнул Диомед. – Этот проклятый Конгрион согнал целую когорту поваров себе на подмогу! Толку от них никакого, только лишний расход. Клянусь Вакхом, трижды счастлив я буду, если рабы не выпьют у меня несколько амфор вина. Увы, руки у них загребущие, туники просторные. Горе мне!

Повара тем временем занимались своим делом, видимо не замечая Диомеда.

– Эй, Эвклион, подай сковороду для яичницы! Это у вас самая большая? Да ведь она всего на тридцать три яйца, а в домах, куда меня обычно приглашают, в самую маленькую сковороду, если нужно, войдет пятьдесят.

«Бессовестный плут! – подумал Диомед. – Говорит так, будто яйца не стоят денег!»

– Клянусь Меркурием! – воскликнул бойкий поваренок, едва начавший обучаться ремеслу. – Где это виданы такие старые формы для сладостей? С этой утварью невозможно показать свое искусство! Да у Саллюстия в самых нехитрых формах для пирожных вся осада Трои: там тебе и Гектор, и Парис, и Елена, да и еще маленький Астианакт и троянский конь в придачу!

– Молчи, дурак! – сказал Конгрион, повар Диомеда, который, видимо, главную роль уступил своим собратьям. – Мой хозяин не из тех мотов, которые все хотят устроить по последней моде, сколько бы это ни стоило!

– Ты лжешь, негодный раб! – воскликнул Диомед в гневе. – Ты уже стоил мне достаточно, чтобы разорить самого Лукулла! Ну-ка, подойди, я с тобой поговорю!

Раб, хитро подмигнув своим собратьям, повиновался.

– Ах ты прохвост! – сказал Диомед с гневом. – Как посмел ты созвать всех этих негодяев в мой дом? Да у каждого из них на лбу написано, что он вор!

– Уверяю тебя, хозяин, что это все самые почтенные люди, лучшие повара в городе, их очень трудно нанять. Но ради меня…

– Ради тебя, несчастный! – перебил его Диомед. – Сколько украденных у меня денег, сколько утаенных монет, сколько хорошего мяса, проданного потом в городских предместьях, сколько тысяч, уплаченных якобы за поврежденную бронзу и разбитую посуду, ты отдал им, чтобы они работали ради тебя?

– Да нет же, хозяин, ты напрасно меня подозреваешь. Будь я проклят, если…

– Не клянись! – снова перебил его взбешенный Диомед. – А то боги поразят тебя за ложную клятву, и я останусь без повара перед самым пиром! Но довольно, мы еще поговорим об этом. Следи покуда хорошенько за своими негодными помощниками и не рассказывай мне завтра басни про разбитые блюда и невесть куда исчезнувшие чаши, не то я исполосую тебе всю спину! И помни: ты заставил меня немало заплатить за этих фригийских рябчиков. Клянусь Геркулесом, этих денег хватило бы скромному человеку на целый год, так смотри же, чтоб рябчики не пережарились. В последний раз, Конгрион, когда я давал пир друзьям, ты, хвастун, обещал на славу приготовить мелосского журавля, а он вышел твердый, как камень с Этны, словно все пламя Флегетона[153] выжгло из него соки. Будь же осторожен и умерен, Конгрион. Умеренность – мать великих деяний; если не бережешь хозяйственные деньги, то по крайней мере заботься всегда о моем добром имени.

– Такая будет трапеза, какой в Помпеях со времен Геркулеса не видели!

– Легче, легче, опять твои проклятые похвальбы! Но слушай, Конгрион, у мальчишки, который ругал мои формы для сластей, у этого остроязычного новичка, было ли на языке что-нибудь, кроме дерзости, когда он порочил красоту моих форм? Я не хочу быть старомодным, Конгрион.

– Нет, просто у нас, поваров, такой обычай, – отвечал Конгрион, – порицать кухонную утварь, чтобы подчеркнуть наше искусство. Формы для сластей очень красивые, но я посоветовал бы хозяину при случае купить новые.

– Довольно! – воскликнул Диомед, который, видимо, поклялся никогда не давать своему рабу договорить. – Теперь берись за дело, старайся превзойти самого себя. Пусть все завидуют Диомеду, что у него такой повар, пусть рабы в Помпеях назовут тебя Конгрионом Великим. Ступай!.. Или нет, постой, ты ведь не все деньги потратил, что я дал тебе на расходы?

– Увы, все! За соловьиные языки, римскую колбасу, устрицы из Британии и всякие мелочи, которые и не перечислить, еще не заплачено. Но это не беда. Все верят в долг главному повару богача Диомеда!

– О расточитель! Какие траты! Какое излишество! Я разорен! Но ступай же, поторапливайся. Присматривай, пробуй, старайся, лезь из кожи вон! Пусть римский сенатор не презирает скромного торговца из Помпей. Иди, раб, и помни про фригийских рябчиков.

Повар исчез, а дородный Диомед прошествовал в более приятные комнаты. Все было как он велел: фонтаны весело журчали, цветы были свежими, мозаичные полы блестели как зеркало.

– Где моя дочь Юлия? – спросил он.

– Принимает ванну.

– А, хорошо, что мне напомнили! Время не ждет. Надо принять ванну и мне…

Глава III. Прием и пир в Помпеях

Саллюстий и Главк не спеша шли к дому Диомеда. Несмотря на дурные привычки, у Саллюстия было немало достоинств. Он был бы преданным другом, полезным гражданином, короче говоря – превосходным человеком, если б не вбил себе в голову, что должен быть философом. Воспитанный в школах, где римляне преклонялись перед эхом греческой мудрости, он устроил те искаженные доктрины, в которые поздние эпикурейцы превратили простое учение своего великого учителя. Он целиком предался наслаждениям и вообразил, что мудрецом может быть лишь веселый пьяница. Однако он был образован, умен и добр, а искренняя непосредственность рядом с безнадежной испорченностью Клодия и расслабленной изнеженностью Лепида; поэтому Главк любил его больше прочих, а он, в свою очередь, ценил благородные качества афинянина и любил его почти так же, как холодную мурену или чашу лучшего фалернского.

– Противный старик этот Диомед, – сказал Саллюстий, – но у него есть некоторые достоинства – в винном погребе.

– И очарование – в его дочери.

– Правда, Главк. Но мне кажется, это тебя не очень трогает. По-моему, Клодий хочет занять твое место.

– Желаю ему успеха. Красавица Юлия, конечно, ничьими исканиями пренебрегать не будет.

– Ты слишком строг к Юлии. Но в ней действительно есть что-то порочное, в конце концов они отлично подойдут друг для друга. По-моему, мы очень снисходительны к этому никчемному игроку!

– Развлечения странным образом объединяют разных людей, – отвечал Главк. – Он меня забавляет…

– И льстит тебе. Да к тому же делает это мастерски! Он посыпает свои похвальбы золотой пылью.

– Ты часто намекаешь, что он нечист на руку. Скажи, ты и в самом деле так думаешь?

– Дорогой Главк, римский аристократ должен поддерживать свое достоинство, а это обходится не дешево.

Клодию приходится мошенничать, как последнему плуту, чтобы жить, как подобает благородному мужу.

– Ха-ха! Ну, да я теперь бросил играть в кости. Ах, Саллюстий, когда я женюсь на Ионе, то, надеюсь, искуплю безумства юности. Мы оба рождены для лучшей жизни, мы созданы, чтобы служить в более возвышенных храмах, чем хлев Эпикура.

– Увы! – возразил Саллюстий печально. – Что знаем мы?.. Жизнь коротка, за гробом мрак. Нет иной мудрости, кроме той, которая говорит: «Наслаждайся!»

– Клянусь Вакхом, я иногда сомневаюсь, берем ли мы, наслаждаясь, от жизни все, что она может дать!

– Я человек умеренный, – сказал Саллюстий, – и довольствуюсь малым. Мы поступаем как злодеи, опьяняясь вином, когда стоим у порога смерти, но, если б мы этого не делали, бездна казалась бы такой ужасной! Признаюсь, я был склонен к мрачности, пока не пристрастился к вину, – оно вливает в тебя новую жизнь, мой милый Главк.

– Да! Но каждое утро за ней следует новая смерть.

– Верно, похмелье неприятно. Но, будь это не так, никто не стал бы читать книги. Я читаю по утрам, потому что, клянусь богами, до полудня я больше ни на что не годен.

– Фу, дикарь!

– Подумаешь! Да постигнет судьба Пенфея[154] того, кто не признает Вакха.