В соответствии с желанием Торнтона я попросил сэра Джона Тиррела поехать со мною в Нью-Маркет. Он так и сделал. Там я оставил его, встретился с Торнтоном, и мы отправились в игорный дом. Там мы углубились в Торнтонову игру наверняка, как вдруг появился сэр Джон Я встал, извинился, что не могу с ним сейчас рассчитаться, и пообещал заплатить долг в течение трех месяцев. Сэр Джон, однако же, очень рассердился и обошелся со мною так грубо, что весь стол это заметил. Когда он ушел, я высказал Торнтону всю свою обиду и негодование на сэра Джона. Он принялся разжигать мою ярость еще больше, всячески преувеличивая грубость сэра Джона, сказал, что мне пришлось перенести величайшее оскорбление, и под конец довел меня до полного неистовства. Я заявил, что, будь я джентльменом, я набросился бы на сэра Джона Тиррела тут же, за столом.
Когда Торнтон увидел, что я совершенно разъярен, он увел меня из игорного дома, и мы пошли в какую-то гостиницу. Там он велел подать обед и несколько бутылок вина. Я вообще очень быстро пьянею: он это знал и так искусно подливал мне, что вскоре я уже не сознавал, что делаю и говорю. Затем он стал распространяться насчет нашего бедственного положения, делая при этом вид, что о себе самом весьма мало заботится, благо он человек одинокий и одной картофелиной обойдется, но что я-то обременен женой и ребенком и не могу дать им помереть с голоду. Потом он добавил, что сэр Джон Тиррел меня публично опозорил, что на скачках мне уже нельзя будет появиться – ни один джентльмен не станет держать со мной пари, и еще многое другое в том же роде. Видя, что все это произвело на меня свое действие, он сообщил мне, что заметил, как сэр Джон получил очень крупную сумму денег, которая помогла бы нам не только уплатить все наши долги, но и зажить по-джентльменски, и под конец предложил мне обокрасть Тиррела. Хотя я и был пьян, но все же несколько опешил. Однако Торнтон излагал все это на воровском языке, так что и само преступление и опасность, которой мы подвергались, в моих глазах уже не были столь ужасными, – и вот я в конце концов согласился.
Мы отправились в гостиницу сэра Джона и узнали, что он только сейчас уехал; мы вскочили на коней и помчались вслед за ним. Уже наступила ночь; отъехав на некоторое расстояние от большой дороги по проселку, который вел и к моему дому и в Честер-парк, – ибо мой дом стоит на пути к усадьбе милорда, – мы обогнали какого-то всадника. Я заметил только, что он весь закутан в плащ, но, как раз когда мы проезжали мимо него, Торнтон сказал: «Я знаю этого человека, он весь день преследовал Тиррела, и хотя он старается, чтобы его не узнали, я-то узнал: это смертельный враг Тиррела. Если случится самое худшее, – добавил Торнтон (этих слов я тогда не понял), – мы сможем все взвалить на него».
Проехав немного дальше, мы нагнали Тиррела и еще одного джентльмена. К величайшему нашему разочарованию, они оказались вместе. С лошадью этого джентльмена что-то случилось, и Торнтон спешился, предлагая свою помощь. Он стал уверять джентльмена, – выяснилось, что это некий мистер Пелэм, – что лошадь совсем охромела и что ему едва удастся добраться на ней до дому, и тут же предложил сэру Джону ехать вместе с нами, сказав, что покажет ему правильную дорогу. Однако сэр Джон с самым высокомерным видом отверг это предложение, и мы отправились дальше.
«Ну, теперь кончено, – сказал я, – раз у него есть спутник». – «Ничего не кончено, – ответил Торнтон, – мне удалось подколоть лошадь своим ножом, а если я хоть немного знаю сэра Джона Тиррела, он до того нетерпелив, что никогда не согласится тащиться черепашьим шагом за каким бы то ни было спутником, тем более что вот-вот разразится здоровенный ливень». – «Но, – возразил я, ибо начинал уже трезветь и понимать, что мы затеяли, – луна уже взошла и, если ее не скроют дождевые тучи, сэр Джон нас узнает. Так что, вы видите, даже если он расстанется с тем джентльменом, нам от этого пользы не будет. Поторопимся лучше домой да завалимся спать».
В ответ на это Торнтон стал ругать меня за малодушие и сказал, что тучи наверняка скроют луну, а если нет, добавил он, «я уже знаю, как подрезать не в меру длинный язык». Эти слова меня совершенно взбудоражили, и я сказал, что если он, кроме ограбления, замышляет и убийство, я ни в чем принимать участия не буду. Торнтон расхохотался и посоветовал мне не валять дурака. Пока мы все это обсуждали, разразился сильнейший ливень и мы устремились к большому дереву у какой-то заводи. Правда, оно было сухое и безлистное, но это оказалась единственная защита, какую можно было найти поблизости, хотя до моего дома было уже недалеко. Я хотел ехать прямо домой, но Торнтон не соглашался, и так как я всегда ему уступал, то и на этот раз остался вместе с ним под деревом, хотя и очень неохотно.
Вскоре мы услышали конский топот.
«Это он, это он! – вскричал Торнтон исступленным, торжествующим голосом. – И один! Приготовьтесь, мы на него набросимся, но я один скомандую, чтобы он отдал деньги, вы придержите язык».
Тучи и ливень так сгустили мрак, что хотя было и иг абсолютно темно, однако вполне достаточно, чтобы не узнать наших лиц. Как только Тиррел приблизился, Торнтон ринулся вперед и измененным голосом крикнул: «Стой, если жизнь дорога!» Я последовал за ним, и мы окружили сэра Джона с двух сторон.
Он попытался прорваться, но Торнтон схватил его за руку, произошла короткая схватка, в которой я сначала не принимал участия, но в конце концов Тиррел вырвался из рук Торнтона, и тогда я схватил его; он пришпорил коня, очень быстрого и сильного, который рванулся изо всех сил, едва не опрокинув меня вместе с моей лошадью, но в это мгновение Торнтон нанес несчастному сильнейший удар по голове рукояткой своего тяжелого хлыста; шляпа сэра Джона слетела с головы еще в самом начале борьбы, и удар оказался такой, что свалил его на землю. Торнтон спешился и велел мне сделать то же, «Времени терять нельзя, – сказал он, – надо скорее оттащить его в сторону и обчистить». Мы понесли его (он был без сознания) к уже упоминавшейся заводи. Пока мы обшаривали одежду Тиррела, ища денег, о которых говорил Торнтон, буря прекратилась и снова проглянул месяц, Мы замешкались, так как бумажник, который Тиррел на глазах у Торнтона на скаковом поле положил в один карман, оказался переложенным в другой.
Едва мы обнаружили и схватили бумажник, как сэр Джон очнулся, и открытые глаза его уставились прямо в лицо Торнтона, который еще склонялся над ним, рассматривая содержимое бумажника – все ли там в наличии. При свете луны Тиррел сразу же понял, кто мы такие. Яростно стараясь высвободиться и подняться, он крикнул: «Я вас узнал, узнал, за это дело вы будете повешены!» Но эти неосторожные слова и погубили его. «Ну, это мы еще посмотрим, сэр Джон», – сказал Торнтон, упершись коленом в грудь Тиррела и пригвождая его к земле. Так как руки его были заняты, он велел мне достать у него из кармана складной нож.
«Ради всего святого, – закричал Тиррел голосом, полным смертельного ужаса и доныне преследующим меня, – пощадите мою жизнь!»
«Слишком поздно», – невозмутимо произнес Торнтон, и, взяв нож из моих рук, он вонзил его сэру Джону в бок, а так как лезвие было недостаточно длинное, чтобы задеть жизненно важные органы, стал поворачивать его в ране, стараясь ее углубить. Тиррел был человек сильный, он продолжал бороться и молить о пощаде; Торнтон вынул нож из раны, Тиррел схватил его за лезвие, и Торнтон, вырывая нож из рук Тиррела, сильно поранил ему пальцы. Несчастный джентльмен понял, что надежды больше нет: он издал громкий, пронзительный вопль отчаяния. Одной рукой Торнтон зажал ему рот, другой перерезал горло от уха до уха.
«Вы погубили его и нас вместе с ним», – сказал я, когда Торнтон медленно поднялся с колен. «Нет, – ответил он, – смотрите, он еще двигается». И действительно, он еще трепетал, но уже в предсмертных судорогах! Все же для верности Торнтон еще раз вонзил нож в тело; лезвие наткнулось на кость и сломалось надвое. Удар был так силен, что отломавшийся кусок лезвия не застрял в ране, а упал на землю и затерялся среди длинных листьев папоротников и трав.