Винсент взял в руки книжку: это было посмертное издание стихотворений Шелли[746].

– Как прекрасны, – сказал он, – некоторые из них, но они лишь прекрасные детали постройки дурного вкуса: и, сами по себе несовершенные, это к тому же произведения пагубной школы. И все же, каковы бы ни были эти стихи, в них чувствуется рука мастера. Они напоминают живопись Паоло Веронезе[747] – она часто оскорбляет взор, часто возмущает разум, но в то же время всегда овеяна дыханием чего-то огромного и возвышенного. Даже в их недостатках мы найдем известное величие, и, может быть, именно наша эпоха отдает им должное, но и последователи поэтических школ будущего найдут для себя очень многое, роясь в этих славных обломках. Произведения Шелли дадут материал для сотен томов, – ведь это замечательный музей худо слаженных между собою редкостей – это алмазы в плохой оправе! Но даже один такой алмаз стал бы неоценимым в руках искусного ювелира: грядущие поэты будут для Шелли тем, чем Меркурий был для черепахи в его же переводе из Гомера[748], – они заставят его «сладостно петь после смерти»! Лиры свои они сделают из раковины, которой был Шелли[749].

– Если моя мысль правильна, – заметил Кларендон, – его недостатки как писателя состоят в том, что в поэзии у него слишком много учености, а ученость слишком уж растворена в поэтичном. Ученость вообще для поэта – истинное проклятие. Представьте себе только, как прекрасен был бы Петрарка без своих платонических кончетти, что дало бы нам пышное воображение Каули[750], если бы он дал ему простор в возвышенных темах природы, а не в ничтожных завитушках искусства. Даже Мильтон[751], сумевший свою ученость применить гораздо более изящно и богато, чем какой-либо другой поэт, обрел бы значительно большую известность, если бы был доступнее. Поэзия существует для всех, ученость – для избранных. В зависимости от того, как вы их станете смешивать, ученость будет завоевывать себе все больший круг читателей, а поэзии – терять их.

– Верно, – сказал Гленвил, – так и выходит, что самые поэтичные из философов оказываются в свою эпоху наиболее, а самые философичные из поэтов наименее популярными.

– Смотрите, – сказал с улыбкой Винсент, – как бы нас не ввел в заблуждение остроумный pointe,[752] в котором вы выразили свою мысль; замечание ваше само по себе правильно, однако с некоторой оговоркой, а именно: для философии, делающей поэта менее популярным, характерна именно ученость, а не мудрость. Философия, состоящая в познании глубинных свойств человеческой души, а не в исследовании труднодоступных обычному разумению метафизических тонкостей, только расширит круг читателей поэтического произведения, ибо в таком случае оно обращено ко всем, а не к какому-то небольшому числу избранных. Такова философия Шекспира, благодаря которой его книги попадают во все руки и доходят до всех сердец, в то время как, например, философия Лукреция, хоть он и замечательный поэт, часто заставляет нас откладывать его книгу в сторону, ибо она утомляет нас своей ученостью. Таким образом, философия только портит поэзию, которая в строгом одеянии учености становится «косноязычной и невнятной», вместо того чтобы быть «мелодичной, словно лютня Аполлона».

– Увы! – заметил я. – Насколько теперь труднее стать образованным человеком, чем в былые времена. Прежде была одна задача – приобрести знания, а теперь мы должны не только овладеть ими, но и отдавать себе отчет в том, что мы с ними будем делать, – ведь нередко случается, что именно полнота знаний прикрывается кажущимся невежеством.

– Может быть, – сказал Гленвил, – подлинная мудрость и состоит в том, чтобы сохранять невежество. Есть ли человек, который, потратив много лет, сил, здоровья на изучение наук, был бы удовлетворен достигнутым успехом или вознагражден одержанной победой? Здравый смысл говорит нам, что лучший способ прожить жизнь – это наслаждаться ею. Здравый смысл подсказывает нам также, что именно помогает человеку вкушать наслаждение: это – здоровье, материальный достаток и потворство, конечно умеренное потворство, нашим страстям. Какое отношение имеет все это к науке?

– Могу сказать вам, – ответил Винсент, – что сам я был весьма ревностным и прилежным искателем скрытых сокровищ духа и по личному опыту мог бы говорить о наслаждении, гордости, чувстве удовлетворенного самолюбия, которые дают нам эти поиски и которые много прибавили ко всему, доставившему мне в жизни радость. Однако со всей искренностью должен признаться, что в связи с этим пришлось мне изведать разочарование, и горечь, и упадок духа, и телесные немощи, и что все это более чем уравновешивает итог. По-моему, дело вообще обстоит так, что личность за усилия свои платится страданием, а успехом ее пользуется вся масса людей. То, что в поте лица своего посеял земледелец, собираем, как жатву, мы, не вложившие никакого труда в посев. Гениальность не спасла Мильтона от бедности и слепоты, Тассо – от дома умалишенных, Галилея – от инквизиции[753]; они страдали, а потомство воспользовалось плодами их трудов. В области литературы все обстоит совсем по-иному, чем в мире политики: не многие созданы для одного, а один существует для многих. Мудрость и гений, так же как и религия, должны иметь своих мучеников и для той же самой цели, то есть semen ecclesiae est sanguis martyrorum[754]. И это рассуждение должно утешить нас, когда мы думаем об их страданиях, ибо, весьма возможно, его было вполне достаточно, чтобы утешить их самих. В наиболее патетических строках наиболее, быть может, замечательного из когда-либо создававшихся поэтических произведений, ибо в нем мысли, имеющие всеобщее значение, гармонически сочетаются с увлекательным повествованием о личной судьбе героя, – я имею в виду две последние песни «Чайльд-Гарольда», – в поэте теплится надежда, что имя его сохранится

Кто прочтет благородную, волнующую апологию Олджернона Сиднея[756] и не посочувствует словам, которыми он себя утешает, не меньше, чем его бедствиям? Говоря о том, что законы превращаются в ловушку, вместо того чтобы служить защитой для людей, и приводя в пример их шаткость и даже гибельность во времена Ричарда Второго, он добавляет: «Одному богу ведомо, к чему приведет подобное их применение в наши дни. Может быть, в милосердии своем он скорее снизойдет к обездоленному своему народу. Я умираю с верою в то, что он это совершит, хотя не знаю, когда и каким образом».

– Мне нравится, – сказал Кларендон, – энтузиазм, черпающий утешение в столь благородном источнике. Но не кажется ли вам, что тщеславие – не менее могущественный двигатель, чем любовь к человечеству? Разве не стремление блистать перед людьми побуждает нас усердствовать во всем, что этому способствует? А раз подобное чувство может творить, то разве оно не в состоянии укреплять силы? Я имею в виду следующее: раз вы допускаете, что желание блистать, ослеплять, наслаждаться славословиями – не редкая побудительная причина к тому, чтобы начать какое-нибудь великое дело, то и уверенность обрести в будущем награду за подобное желание сама по себе есть уже большая награда. Допустим, например, что именно такое стремление привело к созданию «Потерянного рая», разве мы вправе тогда отрицать, что оно же могло поддерживать поэта в его несчастьях? Или вы полагаете, что он больше думал об удовольствии, которое его поэма доставит потомству, чем о хвалах, которые потомство станет расточать его поэме? Цицерона мы все считаем великим патриотом и человеколюбцем, но ведь оставил же он нам самые чистосердечные признания такого рода! Теперь, когда мы знаем, что и побудительной причиной и желанной наградой было для него тщеславие, разве нам не дано право распространить также и на других то, что мы по поводу него узнали о человеческой природе? Что до меня, я не хотел бы задумываться над тем, как велика была доля тщеславия в возвышенном патриотизме Сиднея и непоколебимости Катонова духа.