– Каким из здешних целебных источников вы пользуетесь, леди Бэбелтон?

– Всеми, – ответила сановная вдова. – Я люблю благодетельствовать здешним беднякам; мне в голову не приходит кичиться своим титулом, леди Эрьет.

– Верно, – согласилась достойная супруга сэра Лайонела Гаррета, – все в один голос говорят о вашем милостивом снисхождении к людям малозначительным. Но неужели вы не боитесь уронить свое достоинство тем, что бываете повсюду?

– О! – возразила графиня. – Я очень немногих принимаю у себя дома, но бываю-то я в перемешанном обществе. – Затем, взглянув на меня, она шепотом спросила леди Хэрьет: – Кто этот приятный молодой человек?

– Мистер Пелэм, – ответила леди Хэрьет и, повернувшись ко мне, должным образом представила нас друг другу.

– Уж не родня ли вы леди Френсес Пелэм? – спросила вдова.

– Я ее сын, только всего, – сказал я в ответ.

– Подумайте, – воскликнула леди Бэбелтон, – как странно! Что за милая, элегантная женщина! Она, видно, очень мало выезжает? Я редко ее встречаю в свете.

– Да, вряд ли вы, миледи, встречались с ней. Она не бывает в перемешанном обществе.

– С каждым титулом связаны определенные обязанности, – внушительно заявила леди Хэрьет. – Ваша матушка, мистер Пелэм, может сколько ей угодно ограничивать круг своих знакомств; но высокое звание леди Бэбелтон требует от нее большего снисхождения, так же как герцоги Сассекский и Глостерский бывают во многих местах, которых ни вы, ни я не стали бы посещать.

– Очень верно! – подтвердила простодушная вдова. – Это очень правильное замечание. Вы ездили в Бат прошлой зимой, мистер Пелэм? – продолжала графиня, чьи мысли бессвязно перескакивали от одного предмета к другому.

– Нет, леди Бэбелтон, к сожалению, я был в менее аристократическом месте.

– А где именно?

– В Париже.

– В самом деле? А вот я никогда не бывала за границей. Я считаю, что лицам высокого звания незачем уезжать из Англии, они должны оставаться там и поощрять промышленность нашей страны.

– Ах! – воскликнул я, дотрагиваясь до шали леди Бэбелтон. – Какой миленький манчестерский узор!

– Манчестерский узор! – в ужасе вскричала вдова пэра Англии. – Да что вы, это самая что ни на есть настоящая индийская шаль; неужели, мистер Пелэм, вы всерьез думаете, что я ношу вещи, изготовленные в Англии?

– Тысячу раз прошу прощения, миледи! Я ничего не смыслю в нарядах; но возвращаясь к тому же вопросу, я вполне разделяю ваше убеждение, что мы должны поощрять нашу промышленность и не ездить за границу; однако даже если англичанина всячески ублажают на континенте, он там не заживется – скоро начнет тосковать по родине.

– Очень правильное замечание, – одобрила леди Бэбелтон. – Это-то и есть, по-моему, настоящий патриотизм и настоящая мораль. Если б все нынешние молодые люди походили на вас, вот было бы хорошо! Ах! Что я вижу! Прямехонько сюда идет один из моих любимчиков – мистер Ритсон! Вы не знакомы с ним? Представить вас ему?

– Упаси меня бог! – вскричал я, ошалев от испуга и начисто позабыв светский тон. – Идемте, леди Хэрьет, разыщем сэра Лайонела!

Поняв меня с первого слова, леди Хэрьет снова оперлась на мою руку, на прощанье любезно кивнула леди Бэбелтон и вместе со мной удалилась в менее ярко освещенный конец зала.

Там мы некоторое время хохотали до упаду, покуда, наконец, мне не прискучило потешаться над челтенхемской Клеопатрой[470] и я не напомнил леди Хэрьет ее обещания указать всех видных лиц.

– Eh bien, d'abord[471] – начала леди Хэрьет, – вы видите эту крошку, необычайно расположенную к embonpoint[472]?

– Вот эту особу, похожую на китайский бокал без ножки – этот узел старого тряпья – этот квадратный метр бренной плоти с физиономией водоплавающей твари?

– Вот именно, – смеясь, подтвердила леди Хэрьет. – Это некая леди Гандер. Она корчит из себя покровительницу литературы и в Лондоне каждую неделю задает soirées для всех газетных рифмоплетов. Каждый год влюбляется и тогда заставляет своих менестрелей[473] сочинять сонеты; ее сын с нежной любовью взирает на ежегодную ренту в десять тысяч фунтов, которую ей завещал ее покойный супруг и которую она расточает на эти приемы и другие нелепые затеи, и, с целью присвоить ее себе, объявил милую леди умалишенной. Половину ее друзей он – кого подкупом, кого уговорами – побудил присоединиться к его мнению; другая половина стойко утверждает, что леди Гандер в здравом рассудке; но самое удивительное – то, что ее собственное мнение об этом случае весьма изменчиво. Надо вам сказать, что пристрастие к спиртным напиткам доводит леди Гандер до излишеств, весьма далеких от сентиментальности, и в пьяном виде она признает выдвинутое ее сыном утверждение справедливым, умоляет пощадить ее и дать ей бренди, с видом кающейся грешницы кое-как добирается до своей кровати, а наутро приходит в себя, и картина полностью меняется: она – невинная страдалица, всеми истязуемая святая, Софокл в образе женщины[474], ее объявляют умалишенной только потому, что она – одно из чудес света. На днях в Лондоне бедняжка Гарри Дарлингтон отправился к ней с визитом; он застал ее сидящей в глубоком кресле, окруженной целой сворой прихлебателей, ожесточенно и отнюдь не sotto voce[475] споривших о том, сумасшедшая ли она или нет. Гарри тотчас был призван в судьи: «То-то и то-то – разве не доказательство безумия?» – говорил один. «А вот это и это – разве не признак compos mentis[476]?» – горячился другой. «Сами рассудите, мистер Дарлингтон!» – восклицали все. Тем временем предмет этих разногласий пребывал в состоянии какой-то плаксивой апатии и, поворачивая голову то вправо, то влево, кивал спорившим, словно соглашаясь и с теми и с другими. Но довольно о ней. Взгляните вот на ту даму в…

– О боже! – вскричал я, вскакивая. – Возможно ли? Неужели Тиррел здесь?

– Что с вами? – изумленно воскликнула леди Хэрьет.

Я быстро овладел собой и сел на прежнее место.

– Простите меня, леди Хэрьет, – сказал я. – Но мне думается, – нет, я уверен, – что вижу человека, с которым однажды встретился при очень странных обстоятельствах. Посмотрите вот на того высокого смуглого мужчину в глубоком трауре – он только что вошел в зал и разговаривает с сэром Ралфом Румфордом.

– Вижу, – ответила леди Хэрьет. – Это сэр Джон Тиррел, он только вчера приехал в Челтенхем. Его история совершенно необычайна.

– Чем же? – с живостью спросил я.

– Вот чем: он – единственный отпрыск младшей ветви рода Тиррелов – очень древнего рода, как показывает само имя. Несколько лет подряд он постоянно вращался среди известных roués[477] и был знаменит своими affaires de coeur[478]. Но этот широкий образ жизни был ему совершенно не по средствам; он стал игроком, потерял остаток своего состояния и уехал за границу. В Париже его зачастую видали в игорных домах самого низкого пошиба; он кое-как перебивался всякими сомнительными способами, пока, месяца три назад, не скончались два его родственника, стоявшие между ним и титулом с родовыми поместьями в придачу, и он совершенно неожиданно унаследовал и то и другое. По слухам, его с трудом нашли в Париже, в каком-то подвале – нищего, опустившегося. Как бы там ни было, сейчас он – сэр Джон Тиррел, имеет большое состояние и, несмотря на некоторую грубость манер, по всей вероятности связанную с тем, что он долго был в такой дурной компании, его очень любят немногие светские люди, составляющие избранное общество Челтенхема; они даже восхищаются им.