Потом пили чай — крутой кипяток, заваренный какой-то душистой, таежной травой, конечно, без сахара, но с сушеной черной смородиной. К чаю Шура подала хлеб. Не тот хлеб чернильного цвета, хрустящий на зубах песком, который мы ели все лето, а хлеб из муки нового урожая, мягкий, душистый. Она разрезала ломоть на две равные части и одну пододвинула мне. Но до хлеба я не дотронулся — не посмел.

Шура ела хлеб, запивала его чаем и о чем-то думала. Мне показалось, что она ждет кого-то. И действительно, когда я поднялся из-за стола, в сенях послышались шаги. Дверь открылась, через порог шагнул большой, широкоплечий мужчина. Засаленная распахнутая стеганка открывала сильную грудь, туго обтянутую синей косовороткой. Я всмотрелся и узнал тракториста Василия Занина.

— Почему поздно? — спросила Шура. — Вы знакомы?

Занин остановил на мне взгляд светлых жестких глаз.

— Знакомы.

— Алексей нам пьесу принес. Раздевайся. И давай я тебе на руки солью.

Она взяла ковш и стала поливать ему в ладони над тазом в углу.

Потом он уселся на край кровати, взял картофелину и начал очищать кожуру. Очистил, но есть не стал, а положил ее перед собой и задумался.

— Оброс ты, — сказала Шура.

Он провел тыльной стороной руки по подбородку.

— Пустяк…

Раньше я видел его мельком, на полях, но не присматривался. Он был старше Шуры на несколько лет, и это впечатление усиливалось тем, что он носил усы. Светлые, чуть рыжеватые. Он был некрасив, коротко остриженные волосы начинали отрастать и торчали жесткой щеткой.

— Ешь, — опять сказала Шура. — А то остынет.

Он по-прежнему неподвижно смотрел перед собой. Цветная бабочка вылетела откуда-то, ударилась о стекло лампы, забилась по столу, перепорхнула на руку Занина. Он осторожно стряхнул ее на стол.

Шура положила руку ему на плечо.

— Устал?

Он встал, вынул из кармана и положил перед ней измятый листок бумаги.

— Прочти.

Она взяла листок, стала читать и от волнения не могла понять, что написано.

— Отец… Смертью храбрых… — проговорил хрипло Занин.

Он стоял, засунув руки в карманы брюк, слегка покачиваясь с носков на пятки, весь сжатый, напружиненный. По лицу его растекалась землистая бледность.

Через несколько дней Шура пригласила меня в школу на репетицию. Большую классную комнату освещала все та же лампа с перевязанным стеклом. Низенькие парты громоздились у стены, на длинной скамье сидели артисты с бумажками в руках.

Минька Чеканов с нечесаными длинными волосами, в красной рубахе навыпуск смотрел в потолок и шептал что-то обветренными губами. Ему предстояло играть Карандышева. Рядом, слегка притиснув его, разместилась веснушчатая толстая доярка Дуся Молотилова — будущая Огудалова.

Дядя Паша в старом тулупе дружески кивнул мне:

— Мое почтение!

— И вы в артисты записались? — спросил я.

Он смущенно стал оправдываться:

— Лександра, будь она неладна… Затащила.

— Кого ж вы будете играть?

— Купца Кнурова. — И добавил с некоторой даже гордостью: — Миллионера!

Ко мне подошла Шура.

— Вы посмотрите? Да?

Она, видимо, по-прежнему считала меня знатоком театра. Я не стал ее разуверять. Она вся горела лихорадкой деятельного оживления, ей было безоглядно хорошо, и казалось, ничего не нужно, кроме этой вот яркой минуты.

— Паратов! — крикнула она счастливым голосом. — Где Паратов? Вася!

Василий Занин курил на крыльце. За ним побежали. Он вошел и присел на парту отчужденный, хмурый.

— Действие второе, явление восьмое, — объявила Шура, на секунду выскользнула в сени и тут же появилась снова. Но это была уже не прежняя Шура.

Она вошла и остановилась в двух шагах от двери, словно не в силах идти дальше. Она взглянула на Василия, и лицо ее вспыхнуло румянцем смущения.

Василий быстрой легкой походкой пошел ей навстречу, поклонился, целуя руку.

— Не ждали?

В голосе его звучала легкая ирония, сознание своей власти над любящей его девушкой. Он был уже не тракторист, а Паратов. И Лариса с болью и упреком, с приглушенной страстью ответила:

— Нет, не ждала. Я ждала вас долго, но уже давно перестала ждать.

— Отчего ж перестали ждать? — спросил Паратов, поднимая притворно брови и дерзко смотря ей в лицо своими светлыми жесткими глазами.

— Не надеялась дождаться. Вы скрылись так неожиданно, и ни одного письма…

В голосе Паратова послышалось непритворное волнение:

— Извините! Я виноват перед вами. Так вы не забыли меня, вы еще… меня любите? — Он подождал, радуясь силе своих слов. — Ну, скажите, будьте откровенны!

Лариса отвернулась, комкая в нервных пальцах белый платочек.

— Конечно, да. Нечего и спрашивать…

У меня даже сердце дрогнуло, так это у нее искренно получилось.

Но дальше пошло хуже. В девятом явлении появилась веснушчатая Огудалова-Дуся, которая безнадежно путала слова, вышел Карандышев-Минька — нелепый, долговязый. У него ломался голос, он то басил, то неожиданно срывался на дискант, и все озирался, как пойманный воришка. Дядя Паша — милейший добродушный старик — играл мрачно и к словам Кнурова прибавлял зачем-то свое «так сказать». Внезапно замолчав на полуслове, он взял в углу берданку и ушел на ночное дежурство.

Лампа вскинула коптящий язык, замигала, готовая погаснуть.

— Керосин кончился, — крикнул кто-то.

Лампу унесли доливать. В темноте на мою руку легла легкая рука, и Шурин голос спросил:

— Это вы? Ну как?

— Шура, — сказал я. — У вас талант. Настоящий талант. Вы знаете об этом?

— Ничего я не знаю. Вы скажите, как получается?

— У вас и Василия очень хорошо, а вот Чеканова вы недооцениваете, ему можно бы дать сразу две роли — мужскую и женскую.

Шура не поняла или не захотела понять моей шутки.

— Вы бы видели, как он начинал… Он уже многому научился.

Она была права. Я вспомнил Миньку, каким он был летом, на полях. Он, действительно, уже многому научился.

— Скажите, — спросила Шура, — а можно будет заменить пистолет Карандышева ружьем? Пистолета мы нигде не достанем.

— Можно, только, когда он будет стрелять в вас, становитесь подальше, а то Михайловка останется без учительницы.

Прошло несколько дней, и опять ко мне пришла Шура. Как и прошлый раз, играл костерчик на шестке русской печи, и его красные блики осветили ее лицо. Но лицо это было опустошенным, измученным, словно после тяжелой болезни. Она протянула мне книжечку Островского.

— Вот, — проговорила она, глядя куда-то мимо меня. — Нужно сократить роль Паратова. Насколько только возможно. Чтоб меньше учить.

— Но Василий и так хорошо знает роль.

— Он не будет играть. Он уходит на фронт.

— Но у него броня.

— Он идет добровольцем.

В избе стало очень тихо. Костерчик угасал. Я подбросил в него хвороста.

— Паратова будет играть Вера Самсонова, — сказала Шура.

Я предполагал уехать в средних числах октября, но отъезд мой задержался. Наступил день спектакля. К этому времени вывезли хлеб из клуба. Зерна уже не было, но во всем здании стоял его крепкий запах.

Зрители пришли со своими скамейками. В темноте зала мерцали огоньки цигарок. Сквозь щели между досок, которыми были забиты окна, смотрели осенние звезды и тянуло морозом.

Старенький занавес светился дырами. Я сидел в первом ряду на сосновом бревне, и мне слышно было, как артисты готовились к выходу.

— Где белая фуражка Паратова?

— Минька, отвернись, кому говорят? И придумал же кто-то эти брюки… Как их закрепить?

— А вот ремень.

— Ничего не получается.

— Смотри, тут дырки, как на подпруге. Дай помогу.

— Да они мне узкие.

— Минька! Опять? Ты у меня получишь.

В зале захлопали тугими большими ладонями. Между полотнищами занавеса просунулась Клава — счетовод колхоза, сегодня суфлер. Изо рта ее вырывался пар.