…Первым взял слово граф Винчестерский Альред. Он предложил выслушать посла Годвина.

Нормандец Роберт Кентерберийский – ставленник Эдуарда – вскочил с места и запальчиво произнес:

– Король Англии! Дай приказ идти на бой. Мы разгромим мятежников и казним их всех за измену.

Роберта поддержал Вильгельм Лондонский, тоже нормандец, тоже ставленник короля.

Что это было? Сговор короля со своими ставленниками или невольный, но очень тонкий ход епископа и аббата, после которого все пошло на военном совете именно так, как хотелось бы того королю? Кто знает? Хронисты на эти вопросы ответов не дают. Да они и не ставят их перед собой.

Медленно поднялся седой старик-гигант, дан Сивард, граф Нортумбрии, непримиримый враг Годвина. Не глядя на нормандцев, он жестким упрямым голосом осадил их, сказал:

– Если бы на реке стояли корабли нормандцев, мы бы не сидели здесь, уже строились в боевые колонны. Но там, – легким движением головы граф указал на окна, – наши соотечественники. Воевать с ними на радость нормандцам нельзя. За много веков даны и саксы слились в один народ…

Могучего старца слушали молча. Давно так прямо, без хитроумной суеты слов, не говорили люди о главном. Не боялись они этого главного, нет. Тому виной было нечто другое, может быть, человеческая тупость, глупость. Действительно, многие обитатели острова, тех его областей, куда втягивались в течение нескольких веков людские толпы из Дании, давно признали, поняли, смирились, свыклись с тем, что ни датчан уже нет чистокровных здесь, ни саксов, ни англов, ни бриттов… Но есть – даже не единая семья народов, но – единый народ! Не хотелось этого признавать какому-нибудь саксу, чудом сохранившему, как ему казалось, чистую саксонскую кровь первопроходцев времен Генгиста и Горзы. Потомственное чванство мешало, спесь. Саксонец я или не саксонец! А если я саксонец, то зачем мне нужен на родной земле какой-то дан!

А даны тоже пустили здесь крепкие корни, переплелись они в богатой земле Альбиона, и она – земля! – стала творить новую единую нацию – «альбионцев». Трудно это понять, признать простому человеку, жизнь которого бежит так стремительно на часах Земли! Но Земле понять это легко. У нее свои часы, свои заботы, связанные со временем.

– Надо выслушать нашего земляка, – Сивард, старец седой, сказал, – он будет говорить с нами на родном языке. Ему ведомы обычаи и законы.

Напряженное молчание уже готово было взорваться радостью великого прозрения. Сивард закончил речь словами:

– Мы должны выслушать его как земляки, но судить мы будем его как воины. Я так думаю.

И последовал взрыв!

Остервенело зашумели нормандцы. Почувствовав себя пусть не единым народом, но единой семьей народов, англосаксы (а лучше сказать, англо-саксо-дано-бритты) единодушно поддержали Сиварда, перекрыли яростным криком голоса нормандцев. Эдуард слушал их с видимым безразличием, затем, будто бы устав от шума, он поднял скипетр. Воины, приученные к дисциплине, умолкли.

– Введите посла, – торжественно объявил король, быстро погасив волну страстей.

Конечно же, это всего лишь версия. Основана она на тех событиях, которые медленно-медленно «вели» Альбион к ранней осени 1066 года, но ведь была в этой цепочке событий (не фактов, а именно событий), какая-то причинно-следственная, связующая нить. А, может быть, и не одна, а несколько нитей, взаимозависимых, но не исключающих друг друга, не прерывающих друг друга – не антагонистичных друг другу. Существование этих нитей, невидимых ни в один микроскоп, не ощущаемых ни одной душой простолюдина всех социальных слоев и ступеней, бесспорно. Другое дело, одна, отдельно взятая душа, которой вдруг причудилась сама возможность увидеть, ощутить эти нити! Она ведь может и ошибиться, а может в своей тяге к познанию себя очень близко подходить к тому, что человек назвал ехидным, скользким словом «истина».

Это всего лишь версия.

Эдуард Исповедник, может быть, несказанно обрадовался бы, узнав о том, что ему приписывается: «Надо же, а я и не думал, что я – такой! Жил, как мог, а говорят, я жил как хотел! Ха-ха!!» И такое возможно, и такое бывало: не было бы такого, не родилась бы в умах людей ссора по поводу того, кто же делает историю: Бог, случай, закон, личность, предопределенность… А почему родилась эта ссора? Потому что жили-были на этом свете люди, биографии которых так удачно вписывались в ход исторических событий, что невольно возникало довольно-таки аргументированное подозрение: «А не эти ли люди двигают историю и указывают ей направление движения?!»

Именно ход исторических событий на Альбионе во время правления короля Эдуарда Исповедника (Эдуардом Добрым его еще называли люди) и породил эту версию, хотя заядлые скептики могут лишь улыбнуться этак ехидно, как может улыбаться лишь истина «в первой инстанции».

Вошел посол, сказал после необходимых церемоний:

– Годвин идет не против короля, но против иноземцев…

И далее посол изложил просьбу Годвина, суть которой была чисто экономической: отмена приговора на изгнание, возвращение семье всех поместий и владений, места главного хранителя законов и преимуществ. В этом случае Годвин обещал распустить войска.

И только лишь! Победитель – а сына Вульфнота до этого момента можно было считать таковым! – вернул плоды победы королю. Одной лишь этой просьбой. Не странно ли? Ах, да! Годвин всегда отстаивал интересы народа, он не мог допустить кровопролития на родной земле, он мечтал лишь верой и правдой служить королю, – разве мог такой человек вести себя иначе, разве не победил он в этой схватке с Эдуардом?

Он ее проиграл подчистую. Хотя внешне все могло выглядеть иначе.

Началась игра. На военном совете король не сдержался и проявил-таки инициативу, посоветовав не поддаваться требованиям Годвина, хотя он вовсе и не требовал, а просил, и не военный совет, а короля! Эдуард переложил просьбу на совет. Никто не обратил на это внимания. Это был легкий, подготовительного характера удар. Тут же последовал второй ход Эдуарда, более мощный по своей разрушительной силе. Король лично попросил Сиварда не вести дальнейших переговоров, пока Годвин не распустит войска.

Граф Нортумбрии исполнил эту просьбу, добился принятия соответствующего решения военным советом. Ну, разве после этого кто-то рискнул бы назвать Эдуарда Исповедника вялым королем и никудышным политиком?!

Посол вернулся на корабль Годвина, доложил:

– Король отказал тебе в просьбе. Собрание Витана может состояться только после роспуска всех войск.

Годвин и сыновья призадумались: как быть дальше? На кого теперь будет играть время? На кого?

Вдруг взорвался Тости, закричал громоподобным басом:

– Король не хочет с нами говорить! Оружие решит…

– Молчи! – отцу с большим трудом удалось заткнуть рот среднему сыну.

Тости рычал, как разъяренный лев, его крепкое тело ломало, глаза лезли из орбит. Ему не дали подраться. А он так хотел. Годвин, успокоив его, направился по своим кораблям, чтобы погасить там страсти, вспыхнувшие именно после того, как люди услышали крик Тости. Но вдруг отец услышал настойчивый рокот сотен и сотен голосов:

– Гарольд! Наш Гарольд!!

То кричали воины королевских дружин, к которым смело пошел на переговоры граф Гарольд сын Годвина. Недаром его уважали и ценили соотечественники. Он мог очаровывать не только геройскими подвигами в битвах, но спокойствием, мудрой речью. В тот критический момент Гарольд отправился к воинам, уверенный, что они поймут его и не сделают ему зла.

И они поняли – они приняли его!

– Гарольд! Наш Гарольд!! – гремело нарастающее людское эхо.

Королю доложили о том, что отряды ополченцев и даже лондонская городская дружина перешла на сторону Годвина, и Эдуарду вновь пришлось отступать под напором опытного врага. Он сделал это с артистической грацией.

– Ах, моя родная Нормандия! – сказал король, по-детски всхлипывая. – Зачем я покинул тебя?! Зачем согласился править этой страной?!