Не хотелось обманываться Егорову в своем подчиненном. С удовлетворенном отметил, что Игнатьев не ищет для себя оправданий.

— Расскажите, Александр Иванович, подробно, как все получилось. — Егоров встал, прошелся вдоль стола.

— «Боковик» немного тянул, я еще подумал, что надо самому садить. Но раз по заданию запланирована для правого летчика посадка — не стал вырывать штурвал. — Игнатьев сидел за столом, придвинутым торцом к середине стола «начПО», и, рассказывая, грустно смотрел перед собой.

— Этот Трегубов… Как у него раньше было с техникой пилотирования?

— Особым талантом не блистал, так, средних способностей летчик, товарищ полковник.

Беседа у них получилась доверительной, тут грешно было бы недоговаривать даже мелочи. Знал Игнатьев о добром расположении к себе начальника политотдела и чувствовал себя легко, свободно.

— Поставил Трегубов винты на торможение, самолет резко мотануло влево. Схватился я за рычаги, да поздно было — уже снесло с полосы. Такая машина, товарищ полковник… Надо ведь, как хорошо все было — работал, ни с чем не считался и вдруг оказался в предпосыльщиках… — Игнатьев, поникнув, замолчал, сжал сцепленные — в замок руки.

Понимал Егоров майора Игнатьева. Нелегкая складывалась у летчика судьба. Другие, смотришь, раз-два — и уже на коне, а этот трудяга пашет день и ночь, и вдруг нелепый случай сводит все на нет. А работает Александр Иванович и в самом деле на совесть.

По программе политической учебы у кого самый высокий балл в части? В экипаже майора Игнатьева. Правда, сам же он и ведет группу, в которую входит его экипаж, сам оценивает знания летчиков, но у любого из них конспект возьми — из рук выпускать не хочется. Очевидно, и со своих умеет командир спросить, находит время проконтролировать.

Когда приезжают комиссии с проверкой документации — а они не так уж и редки, — за подразделение майора Игнатьева можно быть спокойным. Все учтено, своевременно записано, хранится в надежном месте.

Другого командира в рабочее время насилу заставишь сходить в казарму, а Игнатьева и в праздничные дни не раз видел Егоров среди матросов. Беспокоится человек об отдыхе своих подчиненных.

Взять хотя бы последний пример с новой методикой повышения воинской дисциплины. Распорядился он, Егоров, чтобы каждый командир корабля завел тетрадь дисциплинарной практики для учета работы с подчиненными. Кое-кто пытался даже подхихикнуть: «По новой системе будем жить». А Александр Иванович отнесся к этому начинанию с должной ответственностью. Первым сделал тетрадь, разбил аккуратненько на графы, собрал необходимые данные. Подобные тетрадки все потом в полку завели. Вот что значит — человек к делу с душой относится.

Да, неблагосклонна к нему судьба. Но чего не бывает в летной работе? Вон какие заслуженные пилоты и то не застрахованы от несчастных случаев.

— А что, «правака» подстраховать нельзя было?

— В том-то и дело, товарищ полковник, что можно… Держал бы руку на секторах газа, и все. Но «боковик» был, и я обе руки перенес на штурвал, помогал ему садить…

В тишине просторного кабинета лишь поскрипывал паркет под тяжелыми шагами начальника политотдела.

— Ну что ж, не будем делать трагедии из этого случая. Вина ваша в этой предпосылке есть, но не такая, чтобы делать окончательные выводы. Я бы посоветовал вам обратить большее внимание на подготовку своего помощника.

Егоров остановился у окна.

— Я вас, Александр Иванович, ценю не только как летчика, но и как умелого воспитателя подчиненных.

Конечно, недопустимо, чтобы все ваши заслуги были перечеркнуты одним случаем. Будем считать, что произошло недоразумение. Знайте, мнение о вас у меня не изменилось…

Потом Егоров поинтересовался делам и в эскадрилье и, когда Игнатьев уже собрался уходить, словно вспомнив, сказал:

— Да, там в вашу эскадрилью прибыл молодой коммунист, летчик Хрусталев. Характеризуют его как ершистого парня, так вы помогите ему быстрее встать в строй, освоиться в коллективе.

— Понял вас, товарищ полковник.

Игнатьев вышел с радостным предчувствием, что гроза пронеслась мимо.

Глава VI

Андрей ждал Тамару у себя дома.

На юг он не поехал. Для этого привел отцу очень убедительные доводы: не успел приехать в родные края и опять уезжай — раз; заветная мечта его еще со школьной скамьи — перечитать всех утопических социалистов, от Мюнцера и Томаса Мора до современных, — два; отпуск длинный, он, Андрей, еще надоест родителям — три.

Отец без энтузиазма, но согласился.

На вокзале Нина отвела Андрея в сторону и сказала так, чтобы никто не услышал:

— Если ты обидишь Тамару, я тебе никогда этого не прощу!

Тамара стояла в трех шагах от них, недоумевая, о чем могут шептаться брат с сестрой.

Вывих правой ступни давно прошел. Самым сложным для Тамары было, конечно, переступить порог своей квартиры. Но прежде всего они приехали тогда к Хрусталевым. Вымылись, привели себя в порядок и в полном блеске отправились к Ореховым. По пути Тамара из телефона-автомата предупредила своих, что возвращается в сопровождении эскорта и с легкими ранениями. Мать Тамары — светлолицая статная женщина лет сорока — отнеслась к травме дочери спокойно: до свадьбы заживет. Отец с виду чем-то напоминал сельского врача: в жилетке, очках, большого роста, с тихой, доброй улыбкой. Работал он настройщиком в музыкальной школе. А в доме, видно, порядок держала мать. С первой встречи установилась симпатия между ней и Андреем.

Поезд уходил, и Хрусталев с удовольствием помахал рукой на прощанье сестричке: при ней никак не удавалось остаться наедине с Тамарой.

— С ними простился, а с тобой встретился. — Андрей легонько взял ее за руки выше локтей, повернул к себе. — Верно ведь?

Она стояла перед ним, не пытаясь отстраниться. И все-таки удерживала его на расстоянии.

— Нет, мы встретились ровно десять дней назад, — сказала она спокойно. — Их нельзя вычеркивать.

Андрей чувствовал какой-то внутренний протест в Тамаре и не знал, чем его объяснить. Он боялся даже неосторожным словом омрачить их отношения, но он сгорал от нетерпения: сколько же может длиться эта неопределенность между ними?

— Ты почему сейчас за тридевять земель от меня? — он попытался привлечь ее к себе.

Она передернула плечами:

— Ох уж эти уличные нежности!

Вот и объяснились. Хрусталев шел рядом нахмурившись.

Тамара взглянула на него.

— Чтобы ты знал, говорю тебе только раз: я никому не принадлежу, сама определяю, что хорошо, а что плохо, и не выношу любого, даже малейшего насилия над собой.

Андрей внимательно выслушал ее.

— Хорошо, эти принципы сотрудничества надо обязательно утвердить, скажем, в «Аэлите», — с улыбкой предложил он.

— Нет, поедем домой, — отказалась Тамара. — Уже поздно, десятый час!

Они остановились у выхода на привокзальную площадь. От игры оранжевых, зеленых, синих огней рекламы на здании вокзала ее лицо казалось то одухотворенным, то грустным, то обиженным. В черной кофточке и длинной, туго стягивающей тонкую талию юбке она была удивительно хороша.

— Домой? Так это еще лучше! Я согласен на такое нарушение суверенитета!

— Нет, ты можешь пойти в кафе, когда проводишь меня. Здесь недалеко.

Она заметила его усмешку и добавила без всякого вызова:

— Если ты думаешь, что я боюсь, то давай поедем к тебе.

Всю дорогу занимала Андрея только одна мысль: интересно, что из этого выйдет?

Однако никаких неожиданностей не произошло. Тамара надела передник и стала собирать грязную посуду, оставленную после отъезда на столе. Хрусталев блаженно сидел в кресле и с откровенным удовольствием любовался ею: видеть бы вот так ее рядом всю жизнь!

Было так хорошо, что ему даже не хотелось двигаться.

— Ну вот и порядок! — появилась улыбающаяся Тамара из кухни. — Можно, я немного поиграю? — И, не дожидаясь ответа, присела к пианино.

Нравилось ей звучание старенькой «Березки», вместе с Ниной не раз что-нибудь разучивала, но в тот вечер она его просто ошеломила. Осторожно тронула клавиши, какое-то время перебирала их, будто настраиваясь на заветную волну, вспомнила Грига — «Песню Сольвейг»… Потом запела. Голос у Тамары был чистый, звучал свободно, как дыхание.