Его любили. Он никогда не посылал напрасно под нули, а когда батальону приходилось особенно туго, сам шел в цепь. Может, и нарушал в чем-то законы военного искусства, но таким он был человеком.

Комбат, пригнувшись, бежал впереди — высокий, статный, туго перетянутый портупеей. Иволгин не отставал, хотя это и давалось ему не легко. Сержанту перевалило за сорок, и здоровье было не то, а после контузии и вовсе плохи дела стали…

Раскисшая земля чавкала под сапогами, влажный воздух спирал дыхание, тесным жгутом стягивала грудь прилипшая гимнастерка.

Немцы в траншеях пока молчали — им не давали поднять головы пикировавшие друг за другом звенья штурмовиков. Но тот, в доте, чувствовал себя, видимо, вольготно. К глухим коротким очередям с воздуха примешивался близкий стук немецкого пулемета.

Иволгин видел, как упал комбат: будто напоролся с ходу плечом на железное острие, полуобернулся влево, опрокидываясь навзничь.

«Комбата убило, комбата убило», — пронеслось по цепи, и батальон залег. Не пошла дальше без него атака. Бойцы отползали в траншею, оставляя после себя извилистые следы.

— Товарищ комбат, надо отходить, — потянул сержант раненого командира за рукав.

— Придется, браток. — Опираясь на левый локоть, комбат пополз к своим.

Чуть поодаль, сзади него, молча возвращались Иволгин и Капустин.

В траншее бойцы чертыхались, отдирая грязь от автоматов, развесив на солнечной стороне хода сообщения набухшие шинели.

— Кажись, на сегодня отстрелялись. — Капустин сидел без гимнастерки, потирая ладонями плечи.

— Пока не стемнеет, подниматься, видать, не будем. — Иволгин мельком взглянул на узкие плечи Капустина, на худые руки, невольно подумав: «И откуда сила у человека?» А о том, что сила была у Капустина, он знал лучше, чем кто-нибудь другой…

Они сошлись в боях под Минском. Капустин пришел в отделение Иволгина после ранения, замкнутый, молчаливый. Он мог, забывшись, подолгу сидеть в стороне, осунувшийся, с проседью в черных прядях. Иволгин решил, что этот боец много не навоюет: до первого боя.

Однако в первом же бою не повезло ему, сержанту: рядом с окопом разорвался снаряд, и контуженного Иволгина присыпало землей. Приходя в себя, он застонал, и первое, что услышал, — приглушенный голос Капустина: «Тише, сержант, тише. Немцы кругом».

Стояла теплая июньская ночь. Высокое небо казалось белесым от высыпавших звезд. У земли небо темнело. Из траншей доносилась чужая речь.

Капустин тащил Иволгина на спине и, что запомнилось сержанту, почти без отдыха. Первый раз он остановился, когда они преодолели какую-то речушку и оказались в кустарнике. Здесь Капустин, видимо, почувствовал себя в безопасности и решил отдышаться. Упав на спину, разбросав руки, он хватал ртом воздух, приговаривая с каждым выдохом по-крестьянски: «Ой, чижало, ой, чижало». Да, Иволгин был хоть и пониже ростом, но зато в плечах пошире и фигурой поплотнее.

К утру они добрались к своим.

Оклемавшись, сержант пришел благодарить спасителя, а тот задумчиво смотрел перед собой и вместо ответа горестно покачал головой:

— Сколько хлеба погубили!..

Перед ними лежала перемятая гусеницами танков, и стоптанная сапогами рожь в пору колошения.

Они разговорились, Капустин, оказывается, тоже был крестьянский сын, до войны работал бригадиром полеводческой бригады, где-то под Николаевом. Это и сблизило двух мужиков: оба они были оторваны от родной земли…

Как-то перед атакой Иволгин предложил ему обменяться адресами: «На всякий случай». Капустин обстоятельно, крупным почерком записал в затертую книжицу адрес сержанта.

— Диктуй свой, — приготовился писать Иволгин.

Капустин молчал, облокотившись на бруствер. Позже он рассказал, как освобождал свое село, а вместо родного дома увидел зараставшую воронку. Они погибли еще в начале войны: и мать, и жена, и двухлетний сын. А он так спешил встретиться с ними…

С тех пор бойцы держались рядом и в атаке, и в обороне, и на отдыхе…

Но на войне место каждого солдата лучше других знает командир. Едва бойцы привели себя в порядок после неудачной атаки, как по цепи передалась команда: «Коммунисты, к комбату!»

Их собралось двадцать два человека.

Комбат умел говорить долго и красиво, но сейчас он был краток. Ясное дело — дот перекрывает все подходы. Брали его днем, брали ночью — ничего не выходило. Теперь план таков: с наступлением темноты по зеленой ракете одна группа пойдет на дот прямо, другая начнет скрыто заходить с фланга. Взорвать дот первая вряд ли сможет, ее задача: вызвать огонь на себя. Старшим в ней назначили сержанта Иволгина. Ну, а где Иволгин, там надо искать и Капустина.

Выйдя из блиндажа комбата, Иволгин разрешил всем своим пока перекурить. Солнце опускалось с остывавшего неба стеклянной игрушкой, уходило за каменные остовы разрушенного города. Сержант достал кисет, отсыпал себе цигарку; не глядя, передал его соседу.

— Значит, так, хлопцы, присядем пока, поговорим.

Иволгин, прислонившись спиной к стене траншеи, засмолил самокрутку.

— Да-а-а, этого немца на мякине не проведешь, — сказал он вроде как сам себе, все бойцы молчали. — Что я думаю? Вот мои ходики. — Он достал за цепочку карманные часы, открыл блестящую крышку. — Видите, секундная стрелка скачет без остановки, но кто заметит, как движется минутная? А ведь она не стоит на месте. Вот бы и нам так подобраться… По одному перелезть через бруствер, собраться в цепь шагов на двадцать друг от друга, чтоб было ни шатко ни валко, а дальше — только по-пластунски. И голову вверх не задирать, не греметь и смотреть за соседом…

Сам Иволгин будет в середине цени, по нему и равняться всем. Он отпустил бойцов готовиться «к выполнению задачи», а сам остался с Антоном.

Над траншеями потянуло прохладой. Это было совсем мирное предвечерье, самая пора, когда возвращаются с полей усталые после праведных трудов люди, когда затихают тревоги дневных забот. Иволгин и Капустин сидели рядышком и молча курили, как два крестьянина, которые закончили одно дело и собираются приняться за другое.

— После войны куда поедешь, Антон? — тихо спросил сержант.

— Не знаю, Кузьмич… — как будто издалека отозвался солдат.

— А ты поехали к нам? Землица у нас — хоть на хлеб вместо масла маясь… Дом тебе поставим… оженим… а?

А сумерки уже сгустились, уже собирались бойцы, вполголоса переговариваясь в стороне от них. Иволгнн с неохотой прервал разговор, распорядился:

— Давай, хлопцы, разберемся, чтоб шагов на десять друг от друга. Скоро комбат сигнал даст.

Первым по ракете проворно и бесшумно перевалился через бруствер он сам и чутко замер в ожидании бойцов. Ни разу не шевельнулся, не крутнул головой, но все равно увидел, когда занял свое место последний боец. Выждал немного, словно убеждаясь, все ли тихо, и двинулся вперед.

Они ползли медленно, словно берегли силы для решающего броска, и, казалось, ни одна травинка не шевельнулась следом за ними.

Над нейтральной полосой заголубел после жаркого дня реденький туманчик, и это было бойцам на руку. Преодолев середину поля, тот рубеж, откуда начинал обычно бить немец, Иволгин подумал с неясным еще предчувствием удачи, что как бы там ни было, а полдела, считай, сделано.

Со стороны немецких траншей с шипящим свистом поднялась ракета, но свет ее на фоне вечерней зари казался блеклым, недалеким. А с восточной стороны неба фиолетовым занавесом надвигалась ночь.

Немец заметил их метров с пятидесяти. Первая короткая очередь хлестанула по цепи левей от Иволгина. Бойцы затаились. Тут же одна за другой взметнулись две ракеты. Солдаты лежали долго, и все стало как будто опять спокойно. Но стоило им двинуться вперед, стоило шевельнуться длинноногому парню в куцей шинели, как немец опять хлестанул. Очередь вспорола на шинели рваные лоскуты. Парень порывисто подался вперед, словно пытаясь встать, но тут же расслабленно осел на землю.

Немцы в траншеях всполошились. Потянулись оттуда выпущенные наугад трассирующие очереди автоматов. А пулеметчик в доте перенес огонь правее Иволгина — видно, кто-то еще неосторожным движением выдал себя.