— Каждую животную тварь надо изучать по ее жизни, — серьезно сказал он, — надо понимать, где она проживает, чем кормится, как плодится. Тогда и понятие про эту животную тварь будет настоящим. Иначе один конфуз получается, — он засмеялся, обнажив крупные, пожелтевшие от табака зубы. — Так вот у нас на фабрике выходит. Понабрали девчонок чучела делать, а те в этом деле — как чурки. Отстрельщики доставляют им, допустим, сотню шкурок болотного луня или нырка белоглазого. Девчатки же ни разу ни луня, ни нырка даже в кино не видали. По картинкам позу чучелам придают. Потом эти чучела стоят на полках, как чайники, — глядеть на них тошно. А почему так получается? Потому что знания и понятия у людей нету…

Вслушиваясь в то, что говорил Егор Иванович, Зубов подумал, что ему самому, инспектору рыболовного надзора, несмотря на обучение в техникуме и на отличный аттестат, надо браться за настоящее изучение рыбы не только по книгам и скелетам, но и тут, на реке.

— Конечно, вы правы, — сказал Василий. — Для того чтобы хозяйничать в природе, надо многое знать…

Егор Иванович, склонив голову набок, прислушался к отрывистому посвистыванию в кустах, ухмыльнулся и тронул Зубова за плечо:

— Вы поглядите, что сейчас будет. Это зимородок голос подает. Он ведь в вашем деле надежный помощник. Птичка не более наперстка будет, а воздушный разведчик хоть куда! По его полету можно определить скопление малька. Это он на вербе где-то сидит и подруге своей высвистывает: лечу, дескать, на охоту, а ты меня с добычей дожидайся…

Оборвав фразу, Егор Иванович прижался к дереву:

— Ш-ш-ш… вот он!

Из-за прибрежных кустов голубой звездой вылетел крохотный зимородок. Над тем местом, где виднелась затопленная машина, он сделал крутой вираж и вдруг повис в воздухе, мельтеша тонкими крылышками. Сверкающий яркими оттенками оперения, бирюзовый, синий, небесно-лазоревый зимородок долго висел над рекой, как елочный ангелок, на невидимой солнечной нити, и каждое его перышко радужно мерцало, отражаясь в зеркально-спокойной воде.

Вдруг он с размаху кинулся в воду и через мгновение вылетел, держа в крепком черном клювике блистающую серебром рыбешку. Не обращая никакого внимания на сидевших под деревом людей, зимородок опустился на ближнюю ветку и, покрутившись на тонких ножках, придержал рыбку за хвост и оглушил ее, ударив головой о вербовый ствол. Потом он положил рыбешку рядом, встряхнулся, фонтанчиком выплюнул воду, оправил перья и весело засвистал.

— Видали? — прошептал Егор Иванович. — Это он жинку свою извещает: все, мол, в порядке, вертаюсь до дому.

Зимородок подхватил рыбку, сорвался с места, низко пролетел над рекой и пропал в кустах.

— Вот, — сказал Егор Иванович, — вы, должно быть, этого дьяволенка только у дамочек на шляпах видали, а он вам помочь может. И разве он один?

Пока они разговаривали, лежа на берегу, с запада, со стороны станицы, поднялась темная туча. Она ширилась, захватывала весь горизонт — от левобережного леса до дальних холмов — и, наползая на займище, поднималась все выше и выше.

— Дождь будет, — вскочил Зубов, — надо, пожалуй, идти.

Раздувая ноздри, Егор Иванович медленно втянул воздух и взялся за рюкзак.

— Тут не дождем пахнет, а грозой, — усмехнулся он, — и гроза, имейте в виду, развернется вовсю.

— Тогда пошли быстрее, — тревожно сказал Василий, — мне еще надо зайти на Дульные…

Они сбежали с обрыва вниз, миновали береговые заросли и пошли по дороге через займище. За их спиной еще светило жаркое полуденное солнце, но густая туча, наплывая с низовьев, уже легла на степь гигантской тенью. На фоне изжелта-темной тучи, освещенные солнечными лучами, резко выделялись станичные дома с белыми этернитовыми крышами и пароходы с баржами, стоящие у плотины.

Через несколько минут туча закрыла солнце. Все вокруг потемнело. Над тополями суетливо захлопотали грачи. Справа, из-за кустов придорожной полыни, сорвалась стайка куропаток. Рассыпавшись веером, куропатки перелетели через высохший ерик и укрылись в вербовых зарослях.

По займищу, в направлении к Дульным садам, со всех сторон двигались люди: две девушки-телятницы, громко перекликаясь, гнали к терновнику стадо позванивающих бубенчиками пестрых телят; по проселочной дороге бежали женщины с лопатами, ведрами, тяпками; вдоль заросшей молодым бурьянцем пахоты, щелкая плетью, промчался парень-табунщик на поджаром жеребце.

— На Дульных есть укрытие, — объяснил Егор Иванович, — там в стародавние времена жили станичные садоводы. От них остались разные постройки. Люди и поспешают туда от грозы схорониться…

Зубов прибавил шагу. Над его головой сверкнула синеватая молния, и загрохотал первый раскат грома. Зловеще-желтый хаос клубящихся над землей туч приближался с каждой секундой. На западе, за речной излучиной, встала белесая дождевая пелена. Резко запахло влагой. Порыв ветра взметнул на дороге увядшие космы перекати-поля, завертел их в бешеном вихре, поднял вверх и, окутав столбом пыли, погнал к реке.

— Не успеем! — закричал Зубов.

— Ничего, не сахарные, не растаем! — отозвался бежавший сзади Егор Иванович.

Они уже почти добрались до Дульных садов, как вдруг все озарилось ослепляюще белым светом, и, словно раскалывая небо пополам, взрывом ударил страшный гром. Взметая на дороге клубочки пыли, на землю упали вначале редкие, а потом все более частые капли дождя, и сразу — неудержимый, ошалелый, теплый — хлынул ливень.

Пока Зубов и Егор Иванович добежали до полуразрушенного каменного сарая, на них не осталось ни одного сухого места: все промокло — от фуражек до сапог.

Они заскочили в сарай. Там уже сидели и стояли люди: пастухи, огородницы, рыбаки, садоводы. Почти все они сбились в угол, под уцелевший кусок крыши, негромко переговаривались и, прячась от дождя, жались друг к другу.

Среди женщин-огородниц Зубов сразу заметил Груню. Она сидела рядом с сухонькой старушкой, оживленная, веселая, в мокром платье, босиком, и, искоса поглядывая на соседку, отжимала влажную косынку и вытирала ею лицо, шею и руки.

Увидев Зубова, она улыбнулась ему и закричала:

— Ага! Вы тоже промокли! Так и надо!

— Почему же «так надо»? — засмеялся Василий.

— Потому!

Груня набросила косынку на вытянутые ноги и позвала Зубова к себе:

— Идите сюда, тут есть место!

Осторожно стряхнув с фуражки воду, Василий подошел ближе, присел на корточки. Востроносая старушка посмотрела на него с любопытством, пожевала тонкими губами и, тронув Груню за локоть, спросила бесцеремонно:

— Это чей же такой будет? Наш станичный или приезжий?

— Приезжий, Куприяновна, приезжий, — посмеиваясь, сказала Груня, — инспектор, который вместо Степана Ивановича на участке работает…

Куприяновна понимающе кивнула:

— Как же, слыхала. Гутарят, будто он рыбу на манер курчат выводит…

Гроза бушевала с прежней силой. По зеленым холмам бежали мутные потоки воды. На западинах, в лужах, вздымая пенные пузырьки, плясали дождевые капли. Сидящие у порога мужчины вполголоса говорили о сенокосах, о лесопосадке, об уловах рыбы в низовьях, а женщины, расчесывая мокрые волосы и отжимая подолы платьев, судачили о своих домашних делах.

Из угла, где сидели Зубов и Груня, видны были окутанные пеленой дождя три столетние груши. Как три великана, с темными стволами, с корявыми ветками, деревья стояли на вершине холма, сомкнув могучие кроны, словно навеки сжали друг друга в железных объятиях. По чернеющим на их стволах обгоревшим дуплам, по следам топоров на шершавой, покрытой мхом коре, по обломкам ветвей, торчащих огрызками из пышных крон, видно было, что за сотню лет их не раз опаляли молнии, рубили люди, ломали ветры. Но и сейчас, в этот грозовой день, деревья стояли точно завороженные: крепкие, зеленые, живые…

Прищурив подслеповатые старушечьи глаза, сложив на коленях жесткие, натруженные руки, старая Куприяновна долго смотрела на темнеющие в пробоине стены деревья и заговорила, ни к кому не обращаясь: