— Но, ваша велебность, — заговорила Елена, часто запинаясь, — не можете ли вы сказать мне, где я, что случилось со мной, отчего я не вижу никого?.. Кто посмел поступить со мной так, как с хлопкой?
— Ты находишься, дитя мое, у шляхтича, у благородного и именитого шляхтича; его послал господь, чтобы вырвать тебя из когтей дьявола, в которые ты попала по молодости и по неопытности своей.
— Ваша велебность говорит «из когтей дьявола»… но этот схизмат был моим спасителем, и обмануть его так…
Елена хотела было вскочить, но ксендз остановил ее ласковым, однако настойчивым движением руки:
— Тс-с!.. Дитя мое, успокойся, не отвращай от себя в запальчивости благодеющую руку и помни одно мудрое правило, которое преподал нам господь, — проговорил он, уже вставая, — без воли божьей ни один волос не упадет с нашей головы, а потому будь покорна воле его и не противься ничему. Теперь я ухожу. Если ты пожелаешь увидеть кого–либо из прислуг, то дерни вот за этот шнурок.
И, возложивши еще раз свои полные руки на голову Елены, пан пробощ прижался к ней своими пухлыми губами и плавно вышел из комнаты.
Несколько минут Елена стояла неподвижно, не отрывая глаз от двери, за которою скрылся пан пробощ. «Без воли божьей ни один волос не упадет с головы человека; надо кориться ей». Нет, покориться она никому не хочет, а хочет все делать так, как хочется ей самой! — и Елена гневно сжала брови и прошлась по комнате. Шаги ее тонули неслышно в мягких коврах. — Конечно, этой комнаты нельзя сравнить с тою светелкой, которая была отведена ей у Богдана!.. Здесь пышность, роскошь, да, но против воли ее. — Она досадливо топнула и остановилась. — А что там теперь в Суботове? Груды развалин, обгорелые обломки».
Елена передернула плечами.
«Где же будет теперь бедный Богдан со своею семьей?.. Верно, где–нибудь на хуторе, в хате. Очевидно, что он не находится уже под охраною законов, иначе кто бы мог позволить себе такое насилие? Да, — Елена снова прошлась по комнате и остановилась, — сомнения нет, что она находится у Чаплинского. Но где же он сам? Почему послал за ней таких незнакомых и зверских людей? Позвать кого- либо и расспросить…» Елена дернула шелковый шнурок.
«О, если бы Зося была с ней, она бы все и разведала, и разнюхала, и знала бы обо всем лучше самих господ!..»
Не успела Елена окончить своей мысли, как двери распахнулись, и, к полному ее изумлению, в комнату вбежала именно Зося, веселая, сияющая, разодетая, с новыми сережками в ушах.
— Зося! — отступила Елена с изумлением, — ты каким образом здесь?
— Я, я, пани дорогая! Да как же посмела бы я вас бросить? Я с вами повсюду до смерти! И никто, и ничто не испугает меня!
— Так ты по своей воле?
— А как же, как же? — целовала покоевка руки Елены. — Я как увидела, что панну несут и бросают в карету, так сейчас же бросилась за вами и на козла к фурману — прыг!
— Спасибо, Зося. Но скажи мне, на бога, где мы? Куда нас увезли? Зачем? Кто?
— Вельможный пан Чаплинский, — нагнулась Зося к самому уху Елены и затем заговорила поспешно, оживляясь все больше и больше. — Ох, панна дорогая, что здесь за пышнота, за роскошь!.. Деньги так и льются, как вода сквозь решето. Где там у Оссолинских! Там все считалось, а здесь — бери ешь, пей, сколько хочешь, чего хочешь. А что за люди! День всего провела, а словно помолодела: шляхетные, эдукованные, вельможные. И все говорят, что пан подстароста скоро старостой будет. О матка боска Ченстоховска, как нам отблагодарить тебя за то, что ты спасла нас? Ведь панна не знает, — переменила она тон и заговорила сразу таинственным, угрожающим голосом, — что пан сотник наш изменил в походе, — я слышала это от милиции[19], которая вернулась сегодня утром, — и чуть не предал было всех в руки татар, и за это его будут казнить… Так, так, як бога кохам!.. А всю семью прогонят вон!
Елена нахмурила брови, но в душе она не могла не поверить отчасти сообщениям служанки: отчаяние могло довести Богдана и до такого поступка.
— Пусть панна сама расспросит вельможного пана подстаросту; все кругом говорят.
— А где ж сам пан подстароста?
— Он только утром вернулся со своим отрядом из похода и отправился отдохнуть и переодеться, чтобы явиться к панне. Но видела ли панна этот роскошный костюм, что приготовлен здесь для нее? И так как Елена сосредоточенно молчала, глядя куда–то в сторону, Зося принялась сама приводить в порядок костюм своей госпожи.
Она расчесала ее волосы, принесла душистой воды умыть лицо и руки, переменила жупан на расшитый золотом кунтуш с откидными рукавами, сшитый на польский манер, опутала жемчугами шею и надела новые черевички. Елена слушала рассеянно ее болтовню, занятая какими–то тайными думами и соображениями.
— Ну, кто скажет теперь, что панна не первая краля в Короне и в Литве? — вскрикнула Зося, оканчивая туалет Елены. — Когда пан подстароста увидит панну, право, он умрет от любви!
За дверью послышался легкий стук.
Сердце екнуло у Елены, и кровь залила лицо. Она взмахнула несколько раз платком, чтобы освежить его, и выпила глоток воды, стоявшей на серебряном подносе.
Взглянувши лукаво на свою госпожу, Зося торопливо выбежала за дверь. Через минуту она распахнула ее и произнесла торжественно:
— Егомосць пан Чаплинский!
По тону покоевки трудно было угадать, спрашивает ли пан позволения войти, или только возвещает о своем приходе.
Елена кивнула головою; ей удалось уже овладеть собой. Она встретила Чаплинского гордым, холодным взглядом.
— Королева моя, богиня моя! — воскликнул подстароста, останавливаясь у входа. — Неужели мое появление так неприятно тебе? А я спешил смыть с себя скорее пыль битвы и, оставивши храм Марса, замереть у престола Киприды!{14}
— Но пан ошибся и попал вместо храма Киприды в храм Немезиды! — заметила Елена гневным тоном, бросая на Чаплинского вызывающий взгляд.
— О, и умереть от рук такой прелестной Немезиды лучшее счастье для меня!
Елена прищурила глаза и улыбнулась. Подбритый, пышно разодетый и приукрашенный пан подстароста казался теперь и представительнее, и моложе.
— Кто дал право пану поступить со мной так позорно, как с пленницей, как с хлопкой? Перепугать меня на смерть? — заговорила она взволнованным голосом.
— Любовь, одна любовь, мое божество! Любовь, которая довела меня до безумия, из–за которой я забыл весь мир и самого себя, — говорил Чаплинский, приближаясь к Елене, — а кроме нее, и желание спасти тебя, панна, от неминуемой гибели. Ты не знаешь, верно, что Хмельницкий объявлен теперь вне закона, а потому и он, и семья его не защищены от чьего бы то ни было нападения.
— И пан первый воспользовался этим правом? — перебила его с иронией Елена.
— Для тебя, моя богиня, для тебя, — продолжал он с жаром. — Разве мог я оставить тебя, моя божественная красавица, на произвол судьбы в таком доме, над которым уже повиснул топор? Я знал, что ты не согласишься ни за что оставить дом своей волей, я знал, что ты ничему не поверишь; но когда я увидел еще измену Хмельницкого, я послал гонцов с просьбою к зятю, чтобы он спас тебя и уговорил оставить этот дом. Если же они оскорбили тебя неуменьем и грубостью, скажи, на бога, богиня моя, разве я в том виновен?.. Но и не будучи виновным, молю тебя — ласки, ласки за мою безграничную любовь, которая сжигает меня! — Пан подстароста схватил было руки Елены, но она отдернула их. — Да не мучь же меня, не мучь, моя пышная панна! — вскрикнул Чаплинский, падая перед ней на колени и обнимая ее ноги. — Не мучь меня, потому что не могу я больше выдержать этой муки!
— Пан думает и вправду, что я пленница, — отступила от него Елена, смеривая его презрительным взглядом.
— На милость неба, на спасенье души! — полз за нею Чаплинский, ловя ее колени. — Чем я дал повод? Что не могу сдержать порывов сердца, что вошел в панский покой?