— Кой там черт звякает? — зарычал низкий, бульдожий голос.
— Не черт, а хрещеный козак, — ответил спокойно Богдан.
— А, сто сот дяблов! Какого беса нужно? — хрипел бас.
— Ясноосвецоного... пана канцлера...
За брамой послышался сдержанный шепот, к которому присоединились и другие голоса.
— А по какому праву и по какой потребе вацпан может в такой поздний час тревожить его княжью мосць? — спросил уже тенор.
— По неотложной, — ответил Богдан.
— А какие тому доказательства?
— Пусть доложит пан его княжеской милости, что Чигиринский сотник Хмельницкий ждет его распоряжений, и если ясноосвецоный пан канцлер велит меня впустить, то это и будет лучшим доказательством.
Аргумент, очевидно, подействовал на стражников: после короткого совещания кто-то крикнул из-за брамы:
— Пусть пан ждет! — и вслед затем раздались удаляющиеся шаги.
Через несколько минут брама была открыта, и Богдан последовал за гайдуком, через узкий с полукруглым сводом проход, на замковый двор; последний освещался еще одним фонарем, висевшим на толстом шесте, усаженном вокруг железными кольцами. Прямо против брамы, внутри замкнутого круга крепостной стены, к грозному укреплению, нависшему бойницами над пропастью, примыкало неуклюжею черепахой здание, в котором помещались жилые покои для коменданта и крепостного старшины; справа и слева под мурами ютились конюшни, амбары, кладовые, погреба и жилья для гарнизона и дворни. Теперь комендантская квартира была занята королем и его свитой. Узкие решетчатые окна, закрытые внутренними ставнями, светились еще тонкими линиями через щели. Перед крыльцом и у самого входа стояли на варте тяжело вооруженные латники.
Богдан вошел по каменным, широким ступеням в просторные сени и, повернув за провожатым в дверь налево, остановился в небольшой комнате, освещенной висячею люстрой, с низенькими диванами у стен; там сидели два молоденьких козачка, вскочивших с мест при его входе. Провожатый проскользнул в боковую дверь, оставив Богдана одного, и через миг, отдернув занавес у главной двери, торжественно произнес:
— Его ясная мосць просит пана войти.
Богдан поспешно сбросил керею на руки козачка и, оправивши чуприну, вошел не без смущения в следующий обширный покой. Царственная роскошь ему бросилась сразу в глаза; окна и двери были задрапированы дорогим штофом[72]; во весь каменный пол лежал пушистый цареградский ковер; складная золоченая мебель была обита венецийским аксамитом и блаватасом[73], масса инкрустированных табуретов и низких пуховых, покрытых златоглавом[74] диванов стояла в искусственном беспорядке; на них лежали там и сям с драгоценными вышивками подушки; диковинной иноземной работы столы были завалены планами и бумагами; на столах сверкали множеством огней массивные серебряные канделябры; между ними искрились золотые жбаны, кубки, ковши; по углам светлицы возвышались высокие бронзовые консоли; на мраморных колонках курились восточные ароматы...
Богдан не успел оглянуться, как навстречу к нему с протянутыми приветливо руками вышел изысканно, по французской моде, хотя и несколько моложаво одетый магнат. С первого взгляда ему нельзя было дать и сорока пяти лет, — так молодили его косметические средства, особенно вечером. Приятные, немного расплывшиеся его черты оживлялись снисходительно приветливой улыбкой; но в несколько сжатых черных бровях таилась надменность и сознание своего величия. Белая, гладко бритая, выхоленная кожа лица отливала атласом; красиво отброшенные назад, завитые, подозрительно темные волосы придавали выпуклому лбу матовую бледность; в синих умных глазах, несколько прищуренных и обрамленных сетью морщин, видны были следы усталости и пресыщения, хотя под ленивым их взглядом вечно теплилась искра затаенной пытливости. Во всей его еще стройной фигуре было много живости и изысканной светской ловкости. На правой стороне груди у вельможи сверкала бриллиантовая звезда.
Оссолинский, сделавши жест, обозначавший готовность принять даже в объятия козака, тем не менее руки ему не подал, а выразил только гостеприимную радость.
— Весьма рад наконец видеть пана сотника... Его милость король тоже будет доволен...
— Да хранит господь найяснейшего нашего круля и вашу княжью мосць! — поклонился низко Богдан, прижав к груди правую руку.
— Спасибо, спасибо, пане! — вспыхнул канцлер. Его приятно пощекотало величанье княжеским титулом, приобретенным им в Италии, против которого поднимали целую бурю уродзоные княжеские роды. — Ну, что приятного нам скажет пан сотник? До короля доходили только смутные слухи.
— Его маестат нам святыня; наши деяния и надежды у пресветлых ног королевской мосци, — произнес с верноподданническим чувством Богдан.
— Такие мысли достойны великой похвалы, — пронизал козака взглядом вельможа, — и если бы все их питали, то крепость государства была бы незыблема.
— За себя и за, своих собратьев я могу перед княжьей милостью поручиться, — взглянул смело Богдан в прищуренные глаза магната, — и если наше бытие угодно найяснейшей воле, то козакам остается только радоваться и благодарить вседержителя.
— Дай бог! — опустил глаза канцлер. — Но как только согласовать восстания ваши против закона и порядка, ergo и против источника их и главы?
— Клянусь богом, — горячо ответил Богдан, — мои собратья не обнажали против закона и порядка меча, а они защищали грудью закон и поднимали меч против его нарушителей, будучи убеждены, что таковые суть враги не только порядка и блага, но и зиждителя их, нашего верховного владыки и батька... Его пресветлым именем и за его великое право клали свои буйные головы козаки.
— Виват! — сделал одобрительный жест рукою вельможа. — Весьма остроумно; но какими же аргументами объяснит пан нападение козаков на границы союзных народов, через что нарушаются мирные договоры Посполитой Речи и накликают на отечество все ужасы и беды войны?
Богдан, в свою очередь, посмотрел пристально в глаза пану канцлеру; последний не выдержал козачьего взгляда и опустил глаза, вспыхнув едва заметным румянцем.
— С мирными соседями козаки никогда не нарушали своевольно панских трактатов, — после большой паузы заговорил убежденно Богдан, — но разве неверных разбойников- басурман и татар можно называть мирными соседями? Они не признают ни прав нашего государства, ни его границ; они постоянно врываются, как хижые волки, в пределы отечества... несут ему смерть и руину, забирают граждан в полон... Так мы защищаем только границы нашего государства и на свою грудь принимаем удары не мирного соседа, а врага, не допуская его до сердца великой Польши.
— За одну такую голову, как у пана, — развел руками в восторге вельможа, — можно многое его собратьям простить.
— Княжья мосць очень милостива, — смутился Богдан.
— Suum cuique[75], — развел руками Оссолинский. — Одначе... пусть пан присядет и расскажет подробнее о всем случившемся в эти полгода.
Почтительно, но не подобострастно опустился Богдан на ближайший табурет, а канцлер полуразвалился на подушках дивана и приказал козачку подать венгржины.
Богдан рассказал о морском походе, вызванном якобы грозившим западной окраине со стороны Буджака нападением, которое парализовали козаки, рассказал о страшной буре, разметавшей чайки и воспрепятствовавшей предположенному набегу на берега Анатолии, рассказал о морских битвах и трофеях, между прочим, и о Марыльке.
Оссолинский все это слушал с нескрываемым удовольствием, не сводя проницательных глаз с Богдана и попивая небольшими глотками вино.
— Успех всякого дела в руце божией, — заметил, наконец, канцлер, — а ваши поступки освещаются мне теперь благонамеренными побуждениями, которые не идут вразрез ни с интересами Речи Посполитой, ни с высокими королевскими стремлениями; нужно только яснее поставить на вид движение Пивторакожуха, и его королевская мосць окажет тебе, пане, благоволение. Мы уже имеем и некоторые последствия ваших походов: получена в посольской нашей избе веская нота Высокой Порты{106}о козацких разбоях, требующая от Речи Посполитой крупных денежных выплат, оскорбительных для чести государства. Нужно и перед сеймом оправдать воинственные движения козаков, тогда требование Порты вырастет в casus belli[76]; вследствие чего нам необходимо быть настороже и заблаговременно готовиться к обороне.