В дележке прошел целый день, полный необычайного оживления, суеты, шумной радости и веселья. Гетман все время был на ногах и наблюдал, чтобы все паи были равны и чтобы не было ни единого недовольного в лагере. Только вечером отправился он отдохнуть в свою палатку, но и тут уже ждал его Золотаренко.

— А что, друже, скажешь? — спросил его Богдан, прилегая на походную канапу князя Заславского. — Нахлопотался, брат, за день так, что и ног не чую… Довольны ли только все?

— Еще бы! Какого дидька им еще нужно? — ответил Золотаренко. — Богачами все стали, магнатами… Козаки продают старшине лишних коней или лишнюю зброю… Так видишь ли, батьку, что румака, который стоит сотню талеров, а иной и сотню дукатов, отдают за талер, за два, а роскошное седло или пистоли — так за злот. Уж и как быть им недовольными? Все радостны… восхваляют гетмана батька… Только вот одного либо двух взяла на сердце досада, — смешался немного Золотаренко, — и пожалуй, что они отчасти правы… лучше бы не дразнить.

— Кого? Чем? — приподнялся на локте Богдан. — Кто своим паем обижен?

— Не о паях речь, а о полке небижчика (покойника) Ганджи. Лысенко сильно обижен… ропщет, что его обошли… а Кривонос, его друг, ходит туча тучей… Нехай бы уже, батьку, был Вовгура полковником.

— Я своего слова не ломаю, — поднял голос Богдан, — и никакое кумовство его не подкупит! На всякое чихание не наздравствуешься, а раз нагни спину — всякий на нее станет влезать… Так и знай, Иване, что меня не нагнут.

— Ты прав, ясный гетмане, — голос вождя должен быть громче всех; но тебе придется надсаживать свою грудь… Вон Кривоносу Нечай передал, что ты хочешь отпочить и дождаться выборов короля, так он поднимает целую бурю.

— Максим? Против меня? — даже привстал от изумления гетман.

— Не против тебя, батьку, а против мира; кричит, что нам нужно извести ляхов, разорить дотла гнезда ос, не давать им опомниться и на миг. Ну, и все за ним вопят то же самое. Дележка вот только перебила гвалт, а то, почитай, что все просили бы тебя выступить сегодня в поход.

— И все, говоришь, стоят за поход? Никого не тянет домой?

— Может быть, те прималчивают, а крикуны орут.

— Ха, овцы и волки! — воскликнул с горечью гетман и заходил в волнении взад и вперед по палатке.

Долго длилось молчание. Золотаренко следил за выражением лица гетмана и хотел прочесть в нем решение этого вопроса, интересовавшего его не из любопытства, а из силы последствий, в которых, несомненно, крылась судьба всего края; но мрачный взгляд гетмана не выдавал своей тайны. Наконец Богдан остановился в упор перед ним и резко промолвил:

— Будет так, как укажет мне бог; гетмана слово в походе — закон, и никто противоречить ему не смеет. Коли я убежден буду, что нужен поход, так, может быть, и сегодня ночью двинусь в Варшаву, двинусь по своей воле и по своему расчету, а коли нет, так никто меня к тому не принудит. Булаву скорее сложу, а не поступлюсь разумом. Так и скажи, коли спросят, — закончил он, давши понять, что дальнейшего разговора продолжать не желает.

Золотаренко, заметив это, поклонился и молча вышел из палатки. Задумчиво, с каким — то неприятным чувством в груди побрел он по окраинам лагеря к своей палатке. Стояла уже ночь, но лагерь еще не спал, а гудел вдали веселым гомоном и взрывами смеха; только в этом гуле не раздавалось уже хмельных криков, а лишь звучали в иных местах звоны бандур, прерываемые выразительно — грустными речитативами кобзарей, певших про бессмертные подвиги славного войска.

«Дал бы бог, — думал Золотаренко, — чтобы гетман наш был так тверд, как ему хочется и как ему подобает: головато у него велика и честное, щырое сердце. Коли он поставлен превыше нас, так ему и виднее с высоты, куда держать путь. Только вот волнение его поразительно: сила всегда спокойна. Гордости — то у него много, но она может и повредить: в угоду ей, чтобы избежать риска открытой борьбы с радой, он, пожалуй, упредит ее требование и сегодня же, вопреки разуму, ночью объявит от себя властно поход. Недаром же он вчера вечером отдал приказ, чтобы никто не смел выпить и капли хмельного, а все были бы готовы каждую минуту к походу… Недаром!»

LV

Золотаренку послышались приближающиеся знакомые голоса; он сразу узнал по ним Выговского и Тетерю. Близко стоящие к гетману лица вели между собою разговор как раз на интересовавшую его тему; пустынность места и мрак позволяли им быть откровенными. Золотаренко остановился за возом.

— Так ты таки решительно чувствуешь, — говорил с иронией в тоне Выговский, — что уже захворал или что только можешь захворать смертельно?

— Видишь ли, друже Иване, — стонал Тетеря, — я знаю свою натуру: когда расхвораюсь, как теперь, так никак не смогу перенести походного руху, мне только и может помочь строгий покой.

— Я скажу гетману, — успокаивал, видимо, Тетерю Выговский, хотя в голосе его зазвучала еще более насмешливая нота, — я его попрошу, и он несомненно даст тебе покойную и роскошную повозку, — теперь их так много… Довезем тебя, как в коляске, в Варшаву.

— Ох, ох! На черта вам в походе такая колода, как я? Видишь ли, как схватило опять, едва тащусь… Ой, ой! Если б не поддерживал ты, упал бы… Лучше уговори, голубе, гетмана, чтоб отпустил меня умереть дома… Я этим лядским знахарям не верю, свои лучше…

— Ну нет, друже, там искусные есть лекаря, а жизнь твоя всем нам дорога.

— А то вот пусть меня лучше нарядит послом в Москву, ведь он говорил как — то… Ну, я полечусь дома и отправлюсь.

— В Москву пошлем посольство уже из Варшавы, оттого — то опять ты необходим будешь нам…

— Да поход, поход мне, хворому, невыносим! — вскрикнул с воплем Тетеря.

— Гм! Поход? Что ж, панская кровь, — хихикнул Выговский, — и для меня, брате, и для многих поход вреден, — понизил он голос, — только, знаешь: «Скачи, враже, як пан каже».

— Да ведь и этому пану поход не на радость, да и всем нам от него одна гибель, — заговорил оживленно, забывши стоны, Тетеря, — так отчего же всем благоразумным не поддержать пана, а подчиняться безумному реву оголтелых головорезов? Ведь мы можем через них потерять все завоеванные уже выгоды и попасть под бич немезиды. Ведь колесо фортуны и возносит, и давит.

— Совершенно верно, — вздохнул словно искренно генеральный писарь, — безмерно натяни тетиву, так или она оборвется, или лук треснет… Попомни мое слово, — почти шепотом продолжал он, — если мы не остановимся, то погибнем, а между тем теперь, вот именно теперь и можно бы было выторговать нам у панов много и много… Гетман сам хорошо понимает это…

— Эх, понимает! — с досадой возразил Тетеря. — А почему же распустил стаю и позволяет галдеть?

— Да потому, что стая была нужна… и понимать — то он лучше нас понимает, поверь!

— Так почему же в таком случае вы, благоразумные, его не придерживаете?

— А потому, что сила ломит солому.

— Ха — ха, — засмеялся в свою очередь едко Тетеря, — именно солому! Сегодня я расспрашивал джуру про гетмана, — по целым ночам, говорит, не спит — то сердится, то сам с собой разговаривает, то молится богу, то пьет… дудлит ковш за ковшом… Разве это сила, на которую можно опереться в борьбе? Сам гнется, как солома, и квит!

— А ты бы что сделал?

— Поверь, что глотку черни заткнул бы: поставил бы на своем или плюнул бы и растер…

— Заболел бы смертельно?

— Не то заболел, а издох бы скорей, чем подчинился безмозглой рвани.

— Или, правильнее, Семене, отправился бы к домашним знахарям?

— Что ж, и мыши бегут с корабля, когда зачуют крушение.

— Только всегда раньше корабля тонут… Так вот что, Семене, — ударил его Выговский дружески по плечу, — не хворай, а отправляйся — ка сейчас со мной в мою палатку, где мы там потолкуем за ковшом доброй венгржины о корабле…

— И о корабле, и о кормчем? Згода! — ответил здоровым и веселым голосом Тетеря.

«Крысы, именно — крысы! — подумал Золотаренко, вглядываясь в непроницаемую сырую мглу, в которой еще слышались быстро удаляющиеся шаги собеседников. — Только о себе думают, о своих животах… и готовы на всякие скверны… Но корабль, говорят, в опасности, окрыленный и озброенный так прекрасно! Нет, врут они, врут! Еще этот корабль выдержит не одну бурю, только и нам нужно зорко за всем следить!»