— Кой черт в двух полках! Мы должны думать об отчизне! Пан староста Чигиринский забывает свое право: он назначен здесь не диктатором и должен слушать наших советов! — ревел Заславский.

— А пан слушал наших советов, когда своим упорством заставил уйти из лагеря князя Иеремию? — ответил надменно Конецпольский.

— Подмоги! Подмоги! — слышалось в разных местах.

— За мною! — командовал, не слушая спора начальников, чей — то молодой голое.

— Назад! — ревел Заславский.

— Вперед! — кричал Конецпольский.

Но отец Иван не мог больше ничего различить, — все смешалось в его ушах в какой — то адский вой и гул, и он, потерявши сознание, вытянулся на земле.

Когда отец Иван снова открыл глаза, в палатке было уж совершенно темно, в лагере царила тишина, слишком безмолвная и подозрительная. С трудом приподнял он голову, боль в ногах его и во всем теле еще усилилась; ему казалось, что какой — то нестерпимый огонь жжет его тело; ожоги на ногах причиняли нестерпимые муки, словно чья — то сильная рука рвала и тянула в его теле каждую жилу. Размотавши тряпки, он насыпал в них свежей земли, затем отпил из ведра воды и, хоть немного облегченный этими средствами, вытянулся на сырой земле. Кругом все было тихо… Отец Иван закрыл глаза. Он хотел что — то вспомнить и не мог, — голова его отказывалась работать, ему казалось, что приблизился уже его последний час.

Но вот у самой полы палатки послышались два тихо разговаривающие голоса. Голоса эти показались отцу Ивану знакомыми, и действительно, после нескольких слов он различил в них тех двух жолнеров, которые поймали его в поле.

— Региментарей нет в лагере, — говорил тихо один голос.

— Не может быть, — отвечал с ужасом другой.

— Як маму кохам, я сам видел. Уехали на раду из лагеря, и нет до сих пор, а уж скоро начнет светать.

— Что ж это, нас бросили, что ли?

— А верно, что так.

— Матка свента! Так что же делать?

— А то, что бежать, пока все не всполошились и не разбудили Хмеля.

— Уж если региментари бежали, так видно, что беда. Поп правду сказал: татар как саранчи, а если еще прибудет хан…

Отец Иван даже приподнялся на земле, жадно прислушиваясь к словам жолнеров, но слов больше не было слышно.

О господи, да что это с ним? Уж не горячка ли это? Или нечистый обольщает его? Но нет, он ясно слыхал, как они сговаривались у палатки. Однако разве же можно, чтоб начальники бросили лагерь почти без битвы? «Нет, нет! — повторял он, боясь поверить самому себе. — Это трусость жолнеров, они стараются оправдать свое бегство, не больше. Спросить, узнать бы у кого…» — мелькнуло в его расстроенном мозгу. Но кругом не слышно было никакого движения, в лагере снова наступила тишина.

Так прошло с полчаса; но вот вдали послышались опять чьи — то торопливые шаги; можно было различить, что шло два человека.

— Ложь! — говорил с отдышкой один. — Этого быть не может!.. Этого, так сказать, никогда не бывало! Я повешу всех тех, кто распускает такие слухи и тревожит весь лагерь.

— Но, ваша вельможность, удостоверьтесь сами, — отвечал другой, дрожащий, голос, — лучше, пока есть время.

Громкое проклятие заглушило его слова. Разговаривающие торопливо прошли мимо палатки. Снова наступило молчание, на этот раз уже недолгое. Не прошло и десяти минут, как до отца Ивана долетели крики и возгласы приближающейся толпы.

— Измена, измена! — кричали голоса, перебивая друг друга. — Нас оставляют, предают козакам! Региментари бросили лагерь![75]

— Не может быть! Кто видел? Кто знает? — раздались отовсюду восклицания; слышно было, как жолнеры выскакивали из палаток, но испуганная толпа, не давая никому ответа, неслась уже дальше.

Через минуту за ней хлынули другая, третья, четвертая…

— Спасайтесь, спасайтесь! — кричали бегущие жолнеры. — Паны оставляют лагерь!

Крики, вопли, проклятия наполнили воздух.

Но этот ужас, охвативший весь лагерь, подымал в груди отца Ивана умирающие силы. Словно вздымающиеся волны прилива, набегали в его мозгу одна за другой радостные, торжествующие мысли. Итак, его жертва принята богом, его муки не пропали бесцельно. «Горе латынянам ненавистным! Горе! Горе псам, утеснителям хищным! О, мы теперь отомщены, отомщены!» — И, почти не ощущая никакой физической боли, он подполз на локтях к краю палатки и смело отбросил полог. Теперь ему уже нечего было бояться: никто бы не заметил его.

Глазам его представилась невиданная, ужасная картина.

В несколько минут весь лагерь охватила невероятная паника, Казалось, какой — то дикий вихрь влетел в него и закружил вдруг всех этих обезумевших людей; толпы солдат бежали сломя голову, опрокидывая палатки, хватая неоседланных лошадей;. другие догоняли их, сталкивались, сбивались в кучи, давили друг друга; вырвавшиеся лошади метались как бешеные кругом, топча и опрокидывая людей.

— Спасайтесь! Козаки! Татары, татары! — слышались отовсюду отчаянные, безумные вопли. Несколько более смелых начальников носились на конях среди этой обезумевшей толпы, хватая за уздцы лошадей бегущих, приказывая вернуться, проклиная на все лады. Но никто их не слушал. Бледные, полураздетые паны и жолнеры неслись вперед на неоседланных лошадях, как обезумевшие стада, давя и опрокидывая друг друга. Крики, проклятия, стоны — все смешалось в какой — то дикий, полный ужаса вой…

L

Возмущенные и ошеломленные потрясающим видом истерзанного отца Ивана, ближайшие соратники гетмана стояли угрюмою толпой за своим батьком, сняв почтительно перед замученным товарищем шапки и понурив молчаливо свои чубатые головы. В лагере же стоял оживленный говор, прорезываемый взрывами и раскатами смеха.

Наконец прервала тяжелое молчание Ганна; она, припавши к лежавшему трупом священнику, осматривала его страшные язвы, прислушивалась к биению сердца.

— Он жив еще! — прошептала она, подняв к Богдану свои лучистые, затуманенные слезою глаза.

— Может, еще сглянется матерь божья, — вздохнул тихо Богдан. — Тебе, Ганно, его поручаю, — и потом, обернувшись к ближе стоявшим к нему полковникам Кречовскому и Золотаренку промолвил взволнованным голосом: — Остапе, Иване, други мои, браты мои![76] Летите соколами — орлами за этим аспидом нашим — Яремой! Кто притащит живьем этого коршуна, роднее сына мне будет до самой смерти!

— Добудем, добудем! — вскинулись бодро Золотаренко и Кречовский, выхватив из ножен сабли.

— Батьку! Гетмане найяснейший! — раздался в это время дрогнувший, словно от подавленных слез, голос Кривоноса. — За что ж ты меня обижаешь?

— Ах, Максиме, я и не заметил тебя, — ласково ответил Богдан, — в этом полеванье твое первое право.

— Спасибо, батьку! — крикнул радостно Кривонос и помчался вслед за товарищами к своим отрядам.

А Богдан, повернув круто коня и взмахнув высоко булавой, крикнул зычным голосом:

— За мною, панове — молодцы! Гайда кончать ляхов!

Волновавшиеся, как потемневшее море, полки только и ждали этого слова. Как черная туча, гонимая бурей, ринулись они за своим гетманом догонять бегущие, охваченные ужасом польские войска. Но не всех возбудил молодецкий задор, не всех увлекла бранная слава. Многих и многих привязали к лагерю брошенные груды польских богатств, и толпы воинов разметались с хищническою жадностью по пышным палаткам.

Лагерь был прекрасно укреплен и мог даже с небольшим количеством войска защищаться от стотысячной армии. Кругом были вырыты глубокие и широкие шанцы с искусными треугольными выступами, за ними высились отвесно земляные окопы, окаймленные двойною линией сбитых цепями и окованных железом возов; окопы в выступных треугольниках увенчаны были плетенными из лозы и набитыми глиной турами; по всей изломанной линии шанцев, примыкавшей громадным полукругом к болоту, выглядывали грозно среди возов и туров медные жерла орудий; и такую неприступную позицию бросили так легкомысленно и безумно поляки, оставив на разграбление все свое имущество.