Это известие так поразило вельмож, что они заметно побледнели и начали между собою шептаться.

— Нам нужно обрядиться, княже, — сказал тихо Корецкий, взявший торопливо от подошедшего к нему есаула письмо.

Вишневецкий кивнул головой и, обратясь к палачам, сказал отрывисто:

— Оставить пса, оживить, пока я не проверю его показаний. Но страшись, дьявол, если ты солгал, — толкнул он ножнами палаша в грудь Половьяна, — я придумаю тебе, быдло, такую пытку, от которой содрогнется все тело!

Он махнул рукой и вошел в свою палатку; за ним последовали Корецкий, Осинский, Броневский и личный княжеский есаул.

— Я думаю, панове, — начал Иеремия, — прежде всего раздавить банды этого Кривоноса…

— С Кривоносом — то справиться возможно, — ответил нерешительно Корецкий, — хотя, бравши этот табор, поломать можно о хлопские возы все зубы, но я полагаю, что и в Константинове есть гарнизон, присоединить бы и его.

— Я послал уже требование, — заметил князь, — но не забывайте, панове, что у нас еще есть двенадцать орудий, а у хлопов, кажись, ни единого. Я разгромлю их лагерь так, что щепки полетят от их возов.

— А Хмельницкий? — спросил робко Осинский.

— Быть может, хлоп врет, — бросил небрежно Ярема и заходил по палатке, потирая рукою лоб, — но если нет, — вскинул он гордо головой, — то нам тем паче нужно поторопиться разметать по полю эту рвань, не дать схизмату увеличить ею свои скопища.

— Но, ясный княже, — отозвался Броневский, — Кривонос, видимо, удаляется со своим табором к югу.

— Уже даже не видно, — подтвердил есаул.

— А, тхор! — выкрикнул Ярема и бросился было к выходу, но ему заступил дорогу Корецкий.

— Неужели же решится князь, — заговорил он встревоженным голосом, — оставить это укрепленное место с Константиновом и броситься в степь за этим цвейносом? Ведь кроме Хмельницкого мы можем попасть между отрядами Морозенка и Чарноты; они тут близко; смею князя заверить: мы очутимся среди трех огней.

— При том же люди наши страшно изнурены, — добавил Осинский.

— И припасов нет, — заявил смело Броневский, — разве распорядится князь пополнить их из Константинова.

Ярема остановился и задумался.

— Я полагаю, княже, — обратился к нему вкрадчиво пан Осинский, — нам лучше всего сняться немедленно с лагеря и поспешить в Глиняны, соединиться с коронными силами и тогда уже ударить на врага.

— То есть пан предлагает, — повернулся к нему резко Ярема, — чтобы я склонил свою булаву перед мальчишкой, буквоедом и откормленною тушей?

— Да, князь прав, — вздохнул глубоко Корецкий, — но благо ойчизны…

— Она меня отблагодарила за мои заботы о ней!

В это время в палатку вошел оруженосец князя и, поднесши ему на золотом блюде толстый пакет, заявил, что его привез посол от князя Заславского.

— От князя Заславского лыст! — воскликнул Ярема, взглянув на герб привешенной печати, и с нескрываемым удовольствием начал читать письмо.

При слове «лыст» Корецкий вспомнил о своем письме, только что полученном, и начал его искать по всем карманам, в шлеме, за поясом, забыв, куда он его второпях сунул.

— Панове, — возвысил голос Ярема, пробежавши быстро письмо, — князь приглашает меня, признавая превосходство моих боевых знаний и военной доблести, сделать ему честь присоединиться к коронному войску, но в приглашении своем опирается на постановление сейма, а потому вот какой будет от меня ответ князю… Передай, пане, послу, — обратился он к своему есаулу, — что я благодарю князя за его лестное обо мне мнение и извиняюсь, что не могу отписать; в походе у меня нет ни чернил, ни пера, а потому я только и могу чертить мечом да писать кровью. Если же князю действительно дорого благо отчизны, то пусть потревожит свою пышную фигуру и явится сам ко мне для улажения переговоров: он — де моложе и подвижнее меня без сомнения.

Есаул молча вышел; все встревоженно переглянулись.

XLV

— Князь благороден, — заговорил Осинский, — и простит в такую минуту тех глупцов, которые его оскорбили; отчизна протягивает к нему свои окровавленные руки.

— Они ее сыны, — прервал сухо Ярема.

— Чем же виновата мать? — попробовал тронуть князя Броневский.

— Да мы и не имеем права ослушаться гетманов, — добавил строго Осинский. — Они давно призывали меня и князя Корецкого. Мы только через Кривоноса несколько отклонились от пути.

— На бога, на бога, княже! — завопил в это время Корецкий, пробежавши свое письмо. — Поспешим все к Заславскому и тогда ударим, изловим всех гайдамаков! Мне пишут здесь, — потрясал он рукою с письмом, — мне пишут, что Корец мой отстояли, но что жену мою, мою драгоценнейшую жемчужину, мою несравненную Викторию, — говорил он слезливым, задыхающимся голосом, — захватил в плен этот разбойник, этот зверюка Чарнота. Гризельда успела еще раньше удалиться в Збараж… На бога, на всех святых, молю я князя сейчас же ехать, присоединиться…

— Чтоб искать княгиню? — улыбнулся презрительно Вишневецкий. — Но егомосць слыхал же и сам заверял, что Чарнота здесь. Так останься, справимся.

— Нет, нет, не могу! — замахал рукою Корецкий.

— Как знаешь! — ответил надменно Ярема. — Я сам остаюсь здесь и вас, панове, не удерживаю. Счастливого пути! — поклонился он вежливо, но жестом пригласил гостей оставить его палатку.

Собрав торопливо свои дружины, Корецкий и Осинский оставили лагерь Вишневецкого, направляясь в противоположную сторону от Кривоноса — через Случь к Глинянам. Но не прошло и двух часов, еще далеко до захода солнца, прилетел к князю гонец от отступивших с ужасным известием, что Кривонос напал на них при переправе через Случь и что они молят князя выручить их из отчаянного, безнадежного положения… Если б это не был ненавистный ему Кривонос, осмелившийся схватить князя за горло, быть может, не двинулся бы и с места Ярема, а предал бы виновных их участи; но одно имя этого волка, этого шакала, снова появившегося дерзко с неожиданной стороны, растравило в княжьем сердце лютость и бешенство. Он полетел со своими эскадронами на выручку осажденных, но не застал уже там Кривоноса, успевшего нанести чувствительный разгром двум отрядам и вовремя удалиться, а наткнулся лишь на небольшую козачью ватагу, прикрывшую, очевидно, отступление Кривоноса, и истребил ее всю.

Исполнивши рыцарский долг и дождавшись, пока уцелевшие отряды Корецкого и Осинского благополучно переправились через Случь, Ярема, не удовлетворенный в злобе, возвратился поздно ночью в свой лагерь. Возвратившись, он велел привести к себе немедленно Половьяна.

Приволокли этого связанного мученика перед княжьи грозные очи; у козака, видимо, начиналась горячка: воспаленные глаза его мутно глядели, тело тряслось в леденящем ознобе, ноги подкашивались.

— Так ты говоришь правду, собака? — подскочил к нему с пеной у рта князь и ударил козака кулаком наотмашь в висок. — Если бы был приказ от вашего песьего гетмана, так разве осмелился бы Кривонос нападать?

Не выдержал княжеского удара истерзанный пыткой козак и грохнулся на землю, а Ярема, не помня себя от бешенства, стал в исступлении его бить и топтать каблуками, взвизгивая хрипло:

— Так такой твой незрадный язык, такой? Гей, слуги! Вырвать его с корнем у этого пса!

Навалились на несчастного, истерзанного козака два ката; один, насевши на его грудь, стал раздирать ему рот, а другой, захвативши глубоко клещами язык, начал его выворачивать…

Сам князь, казалось, не мог выдержать этой потрясающей душу картины и, закрыв ладонью глаза, крикнул дрогнувшим голосом:

— Возьмите его отсюда! На палю, скорей!

Прошло десять дней; за это время Иеремия окопал и укрепил свой лагерь, снабдил его из Константинова провиантом, обеспечил постоянное сообщение с городом и пополнил убыль хоругвей прибывавшею к нему шляхтой из окрестностей и даже из дальних львовских сторон, ближайших к главному сборному пункту коронного войска; несколько важных панов даже прямо отделились от коронного войска и прибыли к Иеремии со своими командами, прося его принять их под свою булаву. Последнее обстоятельство очень тешило князя и даже отчасти смиряло подымавшуюся из тайников его сердца неутолимую горечь.