— Да, мы въехали — таки в чисто неприятельскую страну, — грустно добавил почтенных лет господин, одетый в черный бархатный иностранного покроя костюм с широким белым кружевным воротником и длинной, у левого бока, шпагой некто Немирич, представитель угасавшего тогда социниатства[46], — и всю эту вражду порождает главным образом фанатизм и общественное неравенство.

— Ох, — вздохнул сочувственно на эти слова хозяин, — особенно фанатизм и презрение к низшим. Веротерпимость — пальмовая ветвь, но она у нас, коханый пане, никогда не привьется.

— Веротерпимость… — подхватил какой — то крикливый голос в толпе, — этому зверью мирволить? Этих извергов терпеть?

— Да знаете ли, что за злочинства творят на Литве у нас Напалич, Хвесько, Гаркуша, Кривошапка, Небаба? От них, панове, встает дыбом волос.

— А Морозенко на Волынщине как бушует? — поддержал средних лет пан Сельский, обращаясь к Любомирскому. — Да это такой аспид, такой изверг, такой дьявол, что при одном имени его всяк бледнеет, как луговая трава от мороза. Где он ни пройдет — за ним ужас, огонь и кладбище… Он, должно быть, прорвался в Литву.

— Нет, — снова перебил речь крикливый голос, и знакомый нам пан Ясинский гордо выступил вперед, — мы этого паршивого пса в Литву не пустили;— улепетнул, поджавши хвост, от меня, а жаль, уж я бы над шельмой потешился.

— Как же это так, пане, — заметил с насмешливой улыбкой хозяин, — отогнал от Литвы страшного ватажка, а другим бандам позволил у себя хозяйничать и сам с паном Чаплинским пустился наутек?

— Не наутек, шановный воевода, а на помощь, — вспыхнул Ясинский. — За других я не могу ручаться… Много у нас трусов, но я, за позволеньем вельможного пана, я не из их числа; только у нас не умеют ценить людей, а оттого и беды, оттого и руина! Кого, например, великий канцлер литовский Радзивилл выбрал вождями? Мирского и Васовича?[47] Ха! Хороши довудцы — до венгржины, быть может, а не до поля, панове! И что же? Хлоп; лайдак, шельма Небаба разбил наголову нашего славленного рыцаря пана Мирского при Березине, а пана Васовича захватил Кривошапка в Пинске, и вельможный шляхтич должен был бежать от какой — то рвани. Позор, як маму кохам, позор!

Все молчали. Получаемые ежедневно и отовсюду недобрые вести давно уже поубавили у шляхты кичливость и навеяли на ее беспечный и веселый характер уныние. Кисель пристально посмотрел на Ясинского, последний не выдержал устремленного на него презрительного взгляда и смутился.

— Отчего же не предложил пан своих услуг великому канцлеру? — спросил наконец его воевода.

— Вельможный пане, — процедил довольно нагло Ясинский, — для этого нужно иметь руку: кто шмаруе, тот и едзе! А Ясинские кланяться не привыкли! Я потому и бросил Литву да приехал сюда к князю Корецкому с сотней молодцов, приехал в самое пекло, а не наутек, и сюда, к вельможному пану, я прислан от князя просить подмоги; у него приютилась и княгиня Гризельда, жена нашего первого рыцаря и полководца князя Иеремии Вишневецкого — Корибута.

— У князя есть много войск, — ответил сухо Кисель, — и он может уделить часть их для своей прекрасной супруги, а мой замок не представляет сильной боевой позиции, да и защитников у нас горсть.

— Но пан воевода русской веры, — не без иронии заметил Ясинский, — и никто не осмелится сделать на русского дидыча нападение — ни козаки, ни хлопы.

— Последних так раздражили ваши первые рыцари, что они, в ослеплении долго накоплявшейся и дозревшей, как смоква над головою пророка Ионы, мести, могут броситься на всякого — и на брата и отца. Да, я повторяю, что эти мудрые полководцы и немудрые утеснители края подняла эту братскую войну, и вот сколько я не употребляю усилий, чтобы смягчить врага, усыпить его обещаниями и выиграть тем время для оснащения и вооружения нашего государственного судна, носимого волнами по бурному морю, но все мои усилия становятся тщетными, ибо князь Иеремия, несмотря на перемирие, двинулся со своими командами истреблять схизматов и хлопов… Ну как же теперь при таких условиях утвердить мир? Вот и разливается пожар повстанця повсюду; положим, где проходит князь Корибут, за ним остаются одни пепелища, но против него ведет войско Кривонос, а сожженные князем церкви дают повод и этому ужасному, неумолимому мстителю жечь ваши костелы и поднимать везде местное население для неистовств и мести. Ну и какая же польза от деяний первого полководца для отчизны, для дорогой нам всем Речи Посполитой, какая? А вот ни мне, схизматскому воеводе, ни почетным и славным комиссарам проехать нельзя по стране, добраться невозможно до Белой Церкви, и мы должны были вернуться.

— И бей меня Перун, — вставил задорный молодой

Калиновский, — не из трусости мы вернулись, но у нас, комиссаров, слуг своих горсть, а пан воевода взял лишь сотню Козаков, между тем тысячные банды шныряют везде по дорогам, и пристают к ним все села… Пан вот, — хоть из Корца рукой подать, — а и то захватил с сотню людей для охраны своей персоны.

— Не для охраны, — смешался Ясинский, — а так, для развлечения, пополевать дорогой на быдло.

— Если пан такой завзятый охотник — мысливец, — отозвался с презрением Немирич, — то я бы советовал отправиться к Немирову либо к Бару пополевать с Кривоносом, Чарнотою, а то и помериться силою с Богуном.

— Я не могу оставить ясноосвецоной княгини, я дал слово князю… И я должен сейчас же воротиться в Корец.

— Но, слово гонору, — возразил язвительно Любомирский, — я досмотрю княгиню и проведу, куда она пожелает… Все мои команды к ее услугам, а пан может быть свободен и сегодня же полететь на врагов.

Ясинский ничего не ответил и затерялся в толпе. Это сделать было тем удобнее, что в это время явились в покой слуги и внесли в дымящихся кубках варенуху и груды перепичек, бубликов и пампушек к ней. Все принялись с удовольствием за этот напиток, заменявший в старые годы наши современные кофе и чай.

Когда осушились первые кубки и на смену им подали другие, поднялся снова в зале еще более шумный и оживленный гомон. Речь все кружилась около жгучих вопросов, составляющих злобу дня. Передавали друг другу паны известия о собиравшихся и стягивавшихся к Старому Константинову войсках; толковали о том, кого назначат предводителем этих войск? Некоторые думали, что коронную булаву вручат Яреме, как самому достойному и самому доблестному воину; но другие в этом сомневались и сообщали, что в Варшаве поговаривали за князя Доминика Заславского, соперника и заклятого врага Вишневецкого, и за молодого Конецпольского, да за ученого Остророга; последнее известие вызвало среди собеседников хохот и град метких острот.

Кисель прислушивался внимательно к этим толкам и жмурил, как кот, свои маленькие, заплывшие жиром глаза, а князь Любомирский, претендент на великую булаву, вставлял изредка насмешливые замечания и держался в стороне; а когда произносилось и его имя, то скромно стушевывался, вступая в разговор с хозяином дома.

— Неужели пан воевода думает, — вызывал он на откровенность скрытного и хитрого Киселя, — что комиссия в мире с этим дяблом может иметь какой — либо успех? Ведь этот Хмельницкий, драли б его ведьмы, умный пес и черта способен схватить за хвост, и его за нос поймать не удастся.

— Княже, — заметил с загадочною улыбкой Кисель, — удалось бы мне только с ним повидаться…

— Да? И в самом деле, — откинулся князь на диван, подсовывая под руку подушку, — неужели пан думает, что Богдан может согласиться на предложенные нами условия? Ведь они составляют одну тень их безмерных желаний, да и тень еще сомнительную? Ведь если бы даже можно было этого окозаченного шляхтича купить, то ни старшина, ни козаки, ни чернь не согласятся на эти условия… Эту разнузданную вольницу пришлось бы все равно карабелами да копьями приводить к соглашению, значит, и все усилия ваши разлетелись бы дымом, а сам договор о мире рассыпался бы в прах.