Гетман кликнул джуру и приказал ему позвать Выговского.

— Ну что, Иване, все ли готово? — обратился он к нему, когда тот вошел в комнату.

— Все, ясновельможный?

— Люди надежные?

— Самые отважные.

— Ну, отлично. Отдашь эти письма, а подарки я посмотрю еще сам. Да посланцев готовь еще в Турцию на подмогу Дженджелею.

— Готовы будут к вечеру.

— Ну, хорошо. А больше нет ничего?

— Только что прибыл чернец из Киева.

— Отец Григорий? — вскрикнул Богдан.

— Тот самый, что был у нас.

— Ну — ну, веди его скорей!

Выговский вышел и вскоре возвратился в сопровождении высокого монаха в черном клобуке. На сапогах, на подряснике его лежала густым налетом пыль; смуглое лицо было потно и красно; видно было, что он сделал только что немалый переезд.

— А, отче Григорий! — приветствовал его радостно Богдан.

— Ясновельможному до земли челом! Да хранит его господь молитвами угодников печерских! — поклонился низко монах.

— Спасибо! Ну — ну, садись! Ты, видно, утомился с дороги, — указал ему Богдан на место против себя. — Какие новости?

— Быть может, ясновельможный гетман позволит мне теперь пойти похлопотать с послами, — произнес в это время вкрадчивым голосом Выговский.

Богдан изумленно оглянулся. Заинтересованный в высшей степени появлением монаха, он совершенно забыл о присутствии Выговского; деликатность и скромность пана писаря произвела теперь на него самое благоприятное впечатление.

— Иди, я скоро снова призову тебя, — произнес он милостиво и подумал про себя: «Что ни говори, а умная и тонкая голова».

Выговский вышел.

— Ну, что же? — обратился Богдан нетерпеливо к монаху.

— От Верещаки известие вчера после повечерия получено: примас послал посольство в Порту[34].

Невольный возглас вырвался у Богдана.

— Хочет утвердить султана с Польшей и обратить неверных против нас.

— Так, так, так! — заговорил ажитированно Богдан. — Теперь мне понятно все: что думал я, то и совершилось. Вот отчего и требует визирь, чтобы хан отпустил пленных ляхов, вот отчего и хан медлит, ничего нам не отвечает. Ну, отче, теперь уже и делать нечего. Отправил я в Царьград Дженджелея, сегодня шлю ему на подмогу еще с дарами послов, а дальше — только уповать на милосердие божие: на чью сторону склонится Порта, там будет и перевес.

Гетман встал с места и прошелся несколько раз по комнате.

Видно было, что полученное известие настолько взволновало его, что он больше не мог оставаться в спокойном, бездейственном положении.

— Ну, а что, не слыхал ты, кого прочат нам в митрополиты? — спросил он, пройдясь несколько раз по комнате.

— Отца Сильвестра Коссова, архимандрита Михайловского златоверхого монастыря. Муж зело мудрый и во всяких науках искушенный.

— Знаю… что со мною ездил на сейм от владыки… велеречивый… Посмотрим, посмотрим, — произнес как — то рассеянно Богдан, не прекращая своей однообразной прогулки, и замолк.

Монах тоже не нарушал молчания. В комнате стало тихо, слышались только резкие, размашистые шаги гетмана. Вдруг Богдан остановился; какое — то неопределенное восклицание вырвалось у него.

— Да, вот что, — заговорил он оживленно, подходя к монаху и останавливаясь перед ним, — передай от меня Верещаке, чтоб поискал там в Варшаве, — сам я читал не раз, — книг таких, в которых бы хула и непочтение пропечатаны были на царя и на Московское царство. Да. Так передай, чтобы сыскал, а как сыщет, чтобы мне переслал немедленно.

И так как монах смотрел на него с недоумением, не понимая, очевидно, такого странного желания гетмана, то Богдан прибавил с тонкою улыбкой:

— Ты знаешь, отче, что пожар приключается часто и от одной шальной искры, нужно только здорового ветра, чтоб раздуть ее.

— Или обложить соломой, — усмехнулся в свою очередь монах.

— Так, так, отче… кивнул головою Богдан и затем прибавил: — Ну, ступай теперь, отдохни с дороги, мы с тобой еще потолкуем потом.

Отправивши монаха, Богдан снова распечатал пакеты, посылаемые в Турцию, изменил и исправил содержание их, затем призвал Выговского, сам осмотрел дары, посылаемые в Крым и в Порту, и сам отправил послов. Все это делал он ажитированно, взволнованно, желая заглушить усиленной деятельностью мучительную тревогу, закравшуюся ему в сердце. Особенно долго говорил он с послом, отправляемым в Турцию.

— Наипаче пусть Джеиджелей объяснит визирю, — повторил он ему несколько раз, — что Польша сама нас подкупила для того, чтобы мы напали на Порту, что все беспокойства султану от Козаков по наущению и хитростям лядским совершались. Да пусть еще предостережет визиря, чтоб поберегся доверять ляхам, что они — де нарочито хотят отбить султана от соединения с нами, а у самих с Москвой вечное обещание друг другу против всяких врагов помогать, особливо против татар и мухаммедан, и что послы их то и дело в Москву, словно птицы, летают.

Покончивши наконец со всеми делами, Богдан поднялся к себе наверх. В светлице его встретила Ганна; она была чем — то озабочена; это ясно можно было заметить по ее лицу.

— Дядьку, — подошла она к нему, прикрывши двери, — со мной приключился сегодня какой — то странный случай.

— Что, голубка моя? — всполошился Богдан.

— Сегодня в церкви во время службы ко мне протискался какой — то неизвестный хлоп и, сунувши мне в руки этот пакетик, шепнул на ухо: «Гетману, и чтоб не знал никто».

— Где он?

— Вот, дядьку.

Ганна подала Богдану небольшой пакет из толстой бумаги; надписи на нем не было, но на обратной стороне пакет был запечатан большой восковой печатью, на которой ясно оттиснулся какой — то шляхетский герб. Богдан внимательно осмотрел герб; на нем была изображена турья голова, во лбу которой сияли три звезды.

— Гм… герб знакомый… Я где — то его видел, — проговорил сквозь зубы гетман, срывая печать и разворачивая письмо. На листе бумаги стояло всего несколько строк:

«Благородный шляхтич, которому вы можете довериться, желает переговорить с вами сегодня в полночь в южной башне замковой. От свидания этого зависит судьба всего края. Для успеха дела о свидании этом не должен знать никто». Подписи не было никакой.

Богдан прочитал еще раз записку и, не говоря ни слова, передал ее Ганне.

XXIII

Ганна быстро пробежала короткие строки письма и повернула к Богдану свое побелевшее лицо.

— Дядьку, вы не пойдете, — произнесла она решительно, — это ловушка… Если бы какой — нибудь шляхтич пожелал дать вам благоприятные сведения, он не побоялся бы явиться сюда.

— Гм… он может побояться того, что ляхам сообщат о его свидании с нами, — произнес в раздумье Богдан, — особливо если это важная особа, а, судя по гербу, я могу утверждать это наверное.

— О нет, нет! — вскрикнула Ганна. — Таким предателям, которые предают своих, верить нельзя. Не доверяйте вы этому письму, дядьку! Ляхи хотят выманить вас одного, чтобы осиротить нас. О, не ходите, прошу вас, молю вас! — схватила она его за руки. — У вас много врагов, и среди своих вся ваша жизнь теперь…

— Стой, голубка моя, — остановил ее Богдан, — я знаю, что жизнь моя нужна для многих и что смерть моя разбила бы все дело, а потому и не буду поступать, как юный мальчик, рвущийся на приключенье, а как человек, в руках которого находится судьба всего народа. Потому и говорю тебе, — произнес он решительно, — отклонить это предложение нельзя, невозможно. Здесь кроется что — то важное, — быть может, мы узнаем от нашего тайного доброчинна такие вести, которые изменят нашу судьбу.

— О, дядьку, нет, нет! Не доверяйте вы ляхам: они хотят обмануть вас и толкнуть на ложный путь. Тот, кто идет к нам на помощь как честный человек, не станет скрывать свое имя.

— Есть много, Ганно, среди шляхтичей таких мужей, которые стоят на нашей стороне, но боятся признаться в том открыто, чтобы не навлечь на себя гнева ляхов.