— Не сердишься? Нет? Ну так поцелуй!

Тимко прикоснулся к щеке своей мачехи и вскрикнул, словно обожженный огнем:

— Ой, меня тато ждет! — схватился он порывисто с места.

— Погоди, Тимко, — остановила его серьезным тоном Елена, — мне по поручению батька и нужно переговорить с тобою о важном деле. Видишь ли, вся надежда твоего отца, да и все благо нашей страны, зависит теперь от приобретения прочного союзника. Господарь Лупул просит у нас помощи; у него одна дочь, красавица, наследница престола. Господарь сильно богат, союз с этим княжеством, тесный, неразрывный, нужен твоему батьку, как воздух утопающему…

Тимко слушал речь Елены с широко открытыми глазами; он й сам молодым умом своим понимал, что нужны союзники, но, во — первых, он о мультанском господаре в первый раз слышал, даже и не мог сообразить хорошенько, где лежит земля господаря, да и кто он сам, а во — вторых, он и в толк не мог взять, почему ему об этом говорит Елена.

— Да я‑то при чем здесь? — развел он наконец руками.

— А вот при чем, любый: батько хочет послать тебя с войском туда, к этому господарю, чтобы ты там постоял для его охраны и защищал бы от напастников.

— Что ж, — вздохнул Тимко, — пошлет батько, так поедем; его слово — закон.

— Но не одного этого желает твой батько, он желает еще сыну счастья — доли, а краю родному, через эту долю, желает свободы и славы.

— Я не понимаю что — то, — потер себе лоб Тимко, и в его потемневшем взоре блеснул какой — то неопределенный испуг.

— Он желает, — медленно отчеканивала, пронизывая его глазами, Елена, — чтоб ты получил в наследство господарство, чтоб соединил его навеки с Украйной и чтоб через это создалось независимое, свободное русское княжество;

— Что? Чтоб я… Да как же это? — отступил Тимко.

— Чтоб ты женился на дочке Лупула.

— Я? Простой козак?.. На господаревне? — схватился Тимко за чуприну.

— Ты не простой козак, а сын гетмана… да еще какого!

— Там осмеют меня.

— Тебе в помощь пошлют с полсотни тысяч сватов… Турецкий султан за этот брак.

— Ой, что же это? — в волнении заходил он по комнате. — Или жарт, или черт знает что! Мне жениться?.. Нет, Нет! — вскрикнул он решительно. — Жениться… ни на ком и ни за что! Все, но не это, — тут и батько бессилен!

— Да ты с ума сошел, что ли? Отказываешься от такого счастья, от такого могущества, славы?

— Не могу я ее любить.

— Почему? Она красавица!

— Хоть бы была краше дикой косули, — не могу!.. Никого не могу любить, никого, никого! — почти кричал он в исступлении. — Не спрашивай меня… я ни на ком не женюсь!

— Любишь кого — нибудь другого? — улыбалась ехидно Елена.

— Ай, не спрашивай! — топнул он нервно ногой.

— Слушай, глупенький, — зашептала ему на ухо демонически — соблазнительно мачеха. — Брак этот совершается не по любви, а по коронным потребам… Но зато он для сердца не обязателен… Сердце свободно в своем выборе, а на высоте власти никто ему препятствовать не смеет… Слушай, мой хороший, мой милый, — подняла она его подбородок, — в таких случаях брак и дает возможность блеснуть свободному счастью… Он прикрывает всякое подозрение! — И Елена поцеловала растерявшегося Тимка.

Тимко только успел вымолвить, захлебнувшись: «На все… на смерть!» — и поспешно вышел из комнаты.

Выговский пропустил его и, окинувши пытливым взором Елену, произнес официально:

— Его гетманская милость просит ясновельможную пани поднесть ковш меду на прощанье московскому послу..

— А он уезжает сейчас? — спросила как — то странно Елена.

— Спешит в Варшаву.

— А дело как?

— Возникают неудовольствия, и довольно крупные, между Польшей и московскою короной. А Тимко как? — спросил он в свою очередь.

— Он из воли родительской не выйдет, — ответила Елена и подумала в то же время: не сказала ли она чего — нибудь лишнего этому хлопцу? Чтоб еще не забрал себе чего в голову?.. Впрочем, он. уезжает далеко… Женится еще… Но, во всяком случае, нужно будет сразу переменить с ним тон.

— Вот и жена моя! — указал гетман на Елену рукой, когда она вошла в кабинет.

Гость взглянул на Елену и, склонившись, промолвил:

— Прости, найяснейшая пани… и солнце ведь ослепит, если взглянешь, а ты краше солнца красного!

— Ха — ха! — засмеялся гетман. — Вот каковы московские бояре! Ну, за это поднеси ему, господыня моя, кухоль венгерского из королевских подвалов.

Зардевшаяся от похвалы Елена налила полный кубок и, поклонившись, поднесла его гостю на таце.

— Не обессудь, красавица, — промолвил взволнованным голосом Пушкин, — за обычай: у нас кто подносит чару зелена вина, тот подносит и уста свои красные, а говорю я это от имени великого царя моего, осударя и самодержавца.

— Что ж, жинко, всякий обычай нужно уважать, — ободрил Богдан.

Еще пуще загорелась Елена, но исполнила просьбу.

— Теперь, ясновельможная краля, — воскликнул опьяненный посол, — после такой утехи, пусть ляхи искромсают меня, так наплевать! А вот прими от его царского величества подарочек — сережки самоцветные. Носи их на здоровье, — положил он на тацю коробочку с драгоценностями, — а теперь прощенья прошу… Да пребудет над нами и над нашими речами милость господня!

Обменявшись взаимно пышными фразами и всякими пожеланиями и обнявшись трижды с послом, гетман проводил его до самых парадных сеней.

А Елена, возбужденная всеми событиями дня, захотела еще закончить его прекрасной прогулкой. Гетман был в особенно радостном настроении духа и согласился охотно съездить в Суботов. Их ясновельможности сели в раззолоченный экипаж, а Выговский поскакал вперед. При въезде в двор пышного поезда, сопровождаемого блестящим кортежем, все собравшиеся и выстроенные шпалерами поселяне начали восторженными криками приветствовать своего гетмана — батька. На колокольне трезвонили колокола. Отец Михаил дожидался своего дорогого гостя на паперти с крестом. Елена выскочила из экипажа, поддерживаемая под руку Выговским.

— Вот это мои выписанные из чужих краев мастера и искусники! — показал гетман на группу, стоявшую почтительно у крыльца будынка. Впереди всех выдавался молодой итальянец необычайной красоты. Елена как взглянула на него, так и окаменела от изумления… Гетман уже двинулся по направлению к храму и звал ее, а она стояла словно очарованная…

LXXIII

В просторной светлице золотаренковского будынка, убранной просто, по — козачьи, полулежала на высоко намощенных подушках одетая в женский светлый халат панна Ганна. Хотя она была уже на пути выздоровления, но болезнь до того истощила ее силы, что она передвигалась еще с трудом и выглядела выходцем с того света, а не живым человеком, — до того лицо ее было бледно и вся она неимоверно худа; только глаза ее горели теперь каким — то новым огнем. Перенесенная ею нервная горячка возвращалась два раза, и теперь, лишь две недели назад, баба — знахарка объявила уже торжественно, что «хвороба окончательно ушла на болота да на леса» и что следует панне только есть да набираться сил. Окружавшие ее во время болезни старались в минуты сознания не говорить с нею ни о чем, что могло бы напомнить прошлое, разбудить уснувшую муку, не пускали в эти минуты на глаза к ней ни Оксаны, ни Морозенка, через день, через два бывавшего тоже в Золотареве. Во время страшного жара Ганне казалось, что ее сердце горит, и горит оттого, что она сама положила в него горючей серы, что ей давно следовало бы, да и бог велел, убрать вон из груди это палыво, но что оно было ей дороже жизни и потому — то она принуждена терзаться на своем же огне. Когда ей становилось лучше, то она чувствовала, что в груди у нее было холодно и пусто, как на потухшем пожарище, а все прошлое, с сладкими порывами и радужными мечтами, стояло где — то далеко, за каким — то туманом, словно было совсем чужим. Одно только, и то в период улучшения, ей казалось еще более близким и дорогим: это судьба народа. На все ее расспросы о нем брат упорно молчал, отговариваясь тем, что у нее голова еще слаба, чтобы толковать о серьезных вопросах, и, успокаивая сестру общими фразахми, переходил сразу на другие, более веселые, темы, пересыпая свою речь всякими побрехеньками. Когда его рассказы вызывали у Ганны улыбку, то брат считал себя на верху блаженства, ласкал неумело сестру и как — то неловко все отворачивался, а то и уходил неожиданно… Дней пять назад допущена была наконец к Ганне Оксана. Несмотря на все предосторожности, она с неудержимым рыданием бросилась своей второй маме на грудь и стала покрывать ее всю поцелуями; Ганна была до того потрясена и радостью видеть Оксану живою, и ее беззаветною любовью, что чуть было не заболела снова от нервного возбуждения… Но окрепший уже относительно организм взял перевес, и Оксана снова была допущена к Ганне на короткое время. На второй день визит ее продолжился, а с третьего дня она уже неотступно сидела подле Ганны. Теперь тут же, рядом с Оксаной, сидел на низеньком табурете и красавец козак, прославившийся в походах, отмеченный уже наградами герой, хорунжий Олекса Морозенко. Его еще вчера допустили свидеться с Ганной, а теперь он уже сидел в светлице ее гостем.