Толпа молчала: отвечать было нечего, князь Иеремия разрубил сразу вопрос.

— Ступайте ж собирайте свои пожитки, — продолжал Иеремия, — мои гусары проведут вас.

Толпа заколебалась. Еще несколько минут слышался какой — то глухой ропот; но вот ряды дрогнули и начали расходиться по улицам. Иеремия подождал еще несколько минут и, отдав приказание близ стоявшему офицеру, возвратился в залу.

Гости еще все стояли у дверей, у столов, в соседнем покое в тех позах, в каких он их оставил — с полуобнаженным оружием и застывшим ужасом на лицах.

— Ну, ясное панство, прошу всех снова за трапезу, — заговорил громко и весело князь, потирая руки и подходя к столу. — Это маленькое происшествие прервало наш пир, но, надеюсь, не испортило его. Подлое хлопство грозило нам тем, что откроет Хмельницкому ворота, но я сам велел им открыть их. Мои гусары выпроводят эту сволочь за валы…

— Однако мы лишаемся значительной помощи, — заметил чей — то робкий голос.

— И увеличим силы врагов, — добавили несмело в другом углу.

— Ха — ха — ха-ха! — разразился громким смехом князь Иеремия. — Если у врага все силы такие, как эта рвань, так тем лучше! Хвала богу за то, что нам удалось так мирно избавиться от лишних ртов: ведь все равно бунтовало бы это быдло и тянуло бы руку за своего хлопского короля! У нас теперь остались лишь рыцари, клянусь честью, остались! Пусть же им одним и достанется слава геройской защиты! За честь и славу нашего гордого шляхетства, которым держится королевский трон и Речь Посполита! — вскрикнул он громко, подымая вверх свой кубок.

— Виват! — поддержали своего предводителя отважные вишневцы.

Раздался пушечный залп; музыка грянула с хор; но большинство панов не отозвалось на эти горячие слова.

— Ведь это, сдается, наш последний порох, — обратился тихо Заславский к Конецпольскому.

— Кара божья, кара! За то, что мы мало радели о святой вере и не искоренили схизмы из всей земли! — вздохнул печально пробощ, прижимая руки к груди.

Князь провозглашал тосты, переходил попеременно от одной группы к другой; там говорил горячее слово, там вспоминал былые победы, в которых отличались они вместе. Пушечные выстрелы потрясали на далекое расстояние воздух и придавали собранию характер настоящего пира. Впрочем, действительного оживления не было, только офицеры Вишневецкого поддерживали искренно своего бесстрашного князя, готовые броситься за ним хоть сейчас на верную смерть.

LXIII

Время уже было за полночь, когда вдруг, среди общих возгласов и звона кубков, на пороге дверей показался караульный офицер.

— Ясновельможный княже, — объявил он, — гетман Хмельницкий прислал к тебе посла.

— Хмельницкий? Посла?! — вскрикнули все, не веря от изумления своим ушам.

— Вот видите, вельможное панство, — заговорил радостно князь, — негодяй догадался, что мы уже знаем о приближении короля, и спешит со своими предложениями; теперь — то он посбавит свои требования! — И, обратясь гордо к офицеру, князь произнес: — Пусть пан посол войдет сюда, — у меня с гетманом нет никаких тайн.

Все занемели в ожидании. При первых словах офицера Чаплинский побледнел как мертвец и поспешно скрылся за спины столпившихся у дверей слуг; Марылька тоже вздрогнула вся с головы до ног, но не от страха, нет! Надежда, радость захватили ей дыхание. «Это он, Богдан, прислал за ней! — мелькнуло у нее в голове. — Но нужно спрятаться, чтоб не заметил, что она на пире… писала, что умирает…» И она проскользнула снова к окну и спряталась за драпировкой, оставив себе щелку для наблюдений. Маневр Чаплинского не ускользнул от нее; с невыразимым отвращением отвела она от него глаза и устремила их на входную дверь. Но вот двери распахнулись и в зал вошел Морозенко в сопровождении караульного офицера.

— Ясновельможный гетман шлет твоей княжеской милости вот это письмо, — произнес он, отвешивая красивый поклон и передавая Вишневецкому толстый пакет.

Иеремия взял письмо, сорвал конверт и в изумлении отступил назад: в его руке было два письма, — одно из них было написано его рукой, другое принадлежало Хмельницкому.

Что это? — произнес он невольно и, развернувши порывисто письмо Хмельницкого, начал его быстро читать.

Хмельницкий писал так:

«Посланцу твоей милости мы отрубили голову, а письмо твое к королю возвращаем в целости[94]. Твоя милость надеется на помощь от короля; зачем же вы сами не выходите из нор и не соединяетесь с ним? Король ведь не без ума: не станет он безрассудно терять людей. Как ему подойти к вам на помощь? Без табора нельзя, а с табором невозможно: всё речки, да протоки, да топи. Уж так и быть, к его величеству пойдем мы сами на помощь и уладим как — нибудь соглашение».

Вишневецкий не дочитал письма: дерзкий, насмешливый тон его взорвал всю гордость князя; лицо его покрылось багровыми пятнами, он судорожно скомкал бумагу и ответил надменно, едва сдерживая вспыхнувшую злобу:

— Пане посол! Передай от меня гетману вот что: нечего кичиться тем, что он приказал казнить моего посла; это не по — шляхетски, а по — тирански, по — хлопски.

— С позволения княжьей милости, — ответил спокойно, с достоинством Морозенко, — ясновельможный гетман только последовал примеру ясноосвецоного князя.

— Га! Моему примеру? — побледнел даже от дерзкого замечания посла Иеремия. — Так, значит, и твоя милость знаешь, к кому и зачем ты шел?

— Нам, ясный княже, смерть не в диковину, — покумились мы с нею; да не скучно и умереть, когда знаешь, что за твою голову лягут тысячи!

— Хам! — вскрикнул вне себя Вишневецкий, схватившись с места и обнажив саблю. Вся зала ахнула от ужаса; ближайшие вельможи занемели, некоторые рыцари заступили посла.

Конецпольский произнес побледневшими губами:

— На бога! Посол!

Князь обвел всех презрительным взглядом и, овладев собою, произнес насмешливым и злобным голосом, не глядя даже на посла:

— Я тебя щажу лишь для того, чтоб ты передал своему гетману, что он не всем моим послам головы рубит и не все письма мои перехватывает, что нам известно доподлинно, где король и какие у него силы. Недаром же мы пируем. Так я вот советую ему не возноситься слишком на колесе фортуны, чтобы не упасть низко; лучше начать приличные переговоры, пока мы снисходим их слушать, а то уже поздно будет.

Полный ужаса шепот пронесся по зале и замер.

— Вот и все! Ступай! — сделал князь повелительный жест.

Морозенко поклонился и вышел из комнаты.

— О боже! Он перехватил княжеское письмо! Что делать теперь? Погибель! Погибель! — раздалось во всех углах зала, лишь только дверь захлопнулась за послом.

— Пустое, пустое! — заговорил быстро и отрывисто князь Иеремия, стараясь ободрить падающих окончательно духом панов. — Что он казнил нашего товарища, это подло; но этой казнью он не принес нам никакого вреда, так как я послал еще такого посла, которого он не может казнить. Король уже близко, он знает о нашем положении; но мы пошлем еще и третьего посла, — из моих героев никто не откажется от этой чести!

Слова вылетали у Иеремии отрывисто, резко; лицо его было бледно, глаза казались почти черными, — видно было, что воля и разум князя были напряжены до последней степени.

— Друзья мои, дети мои! — обернулся он к своим офицерам. — Кто из вас решится жизнью за отчизну рискнуть?

— Все, все, выбирай кого хочешь, княже! — раздались дружные возгласы.

— Вот видите, панове, — подлый хлоп не принес нам вреда, — обратился Вишневецкий торжественно к шляхте. — Гей, слуги, вина! Выпьем за здоровье храбрейшего, который решится отправиться в опасный путь!

Снова в залу внесли пенистые вина. Когда прислуга засуетилась с жбанами и кувшинами, Фирлей тихо взял князя под руку и отвел его в отдаленный угол зала; к ним незаметно присоединились Остророг и Кисель.

— Однако, княже, — начал тихо Фирлей, — в словах Хмельницкого есть много правды.