Пора веселой осени

ПОРА ВЕСЕЛОЙ ОСЕНИ

1

Площадь у завода напоминала теплый предбанник: над ней мягким паром стоял туман. Домны издали просвечивали неясными голубоватыми горами, а дорога под ногами терялась, и Андрей Данилович шел от трамвайной остановки осторожно — вытягивая носки; справа невесомо и призрачно проступала проходная будка, стены ее и крыша выглядели водянисто-блеклыми, словно обрызганными еще не просохшим раствором извести.

Внезапно в белизну косо упали пронзительные солнечные лучи. Туман заклубился, задвигался, стал быстро таять и молочно потек в кюветы. Навстречу выдвинулось высокое, в пять этажей, здание заводского управления.

Андрей Данилович миновал вестибюль и по окантованным медью ступеням некрутой лестницы поднялся на третий этаж.

Его кабинет — просторный, с высоким письменным столом и двумя телефонами — находился в конце широкого коридора. Если не считать фронтовых землянок и блиндажей, то это был второй кабинет в жизни Андрея Даниловича. Первый тоже был близко — недалеко от проходной, в левом крыле старого жилого дома. Туда он вошел еще в военной шинели и в офицерской фуражке. На полу под вешалкой заметил пыльную стопку коричнево-глянцевых стеклянных табличек. На верхней разобрал красивую надпись, нанесенную рукой гравера: «Начальник жилищно-коммунального отдела И. С. Патрушев». Остальные, лежавшие внизу, и та, что висела пока на двери, во всем были схожие, только другие значились на них фамилии. Он покачал головой, дивясь людскому тщеславию и жалея о лишних затратах при смене начальства, и для себя потом заказал табличку без надписи, а с чистой полоской на стекле. Такая могла висеть вечно: фамилию писали на бумажке, бумажка подкладывалась под табличку, и буквы отлично читались через стекло.

Впоследствии он шутил, что так заговорил судьбу, и невиданный в истории завода срок — восемь лет — проработал начальником ЖКО да пошел еще на повышение, стал заместителем директора завода по быту.

Секретарь-машинистка в приемной вздрогнула, увидев его, резко повернулась, локтем задвигая ящик своего стола и потянулась к папке с бумагами. Могла бы и не задвигать: ему давно известно, что в ящике лежит открытая книга — секретарша любит читать в рабочее время. Молча открыв обитую лоснящейся черной кожей дверь, он боком вошел в кабинет и тотчас дернул дверь на себя. Она захлопнулась за спиной неслышно, но плотно, оставляя его наедине со всеми заботами.

С улицы, сквозь распахнутые уборщицей окна, еще веяло легким туманом, на масляной краске подоконников голубели капли, но за ближними цехами уже отчетливо виднелись высокие и стройные, как корабельные сосны, трубы мартенов. Шаги Андрея Даниловича гулко отозвались в углах большой комнаты, и у него стало пусто под сердцем. Такая пустота охватывала его в последние дни всякий раз, едва он заходил к себе; да и вообще этой весной жизнь для него вдруг стала меркнуть, будто теряла самое главное — смысл. Он с неохотой ездил на работу и за дела брался не с прежней легкостью, а переламывая себя. Оттягивая сейчас время, когда все же придется сесть за стол, он бесцельно свернул к окну и долго стоял там, прижимаясь коленями к подоконнику. Из глубин завода поднялся и дошел до кабинета холодящий кожу звук: у-у-ааа… Словно завод тяжело вздохнул, и вздох, отразившись от неба, вернулся на землю пронизывающим космическим эхом. Стараясь определить причину звука, Андрей Данилович чуть высунулся в оконный проем, но не определил и вздохнул, снова посмотрел на трубы мартенов, стройностью и краснотой кладки напоминавшие ему стволы сосен, и по недавно появившейся у него привычке тасовать в памяти прожитые годы, вспомнил, как впервые знакомился с заводом.

Ходил он тогда с молодым инженером. Ловкий, подвижный, тот инженер умудрялся прошмыгивать под самым носом кургузых бокастых паровозиков, перетаскивавших ковши с металлом из цеха в цех, и он за ним не успевал, подолгу ждал, когда же пройдет гремящий состав, потом, спотыкаясь о рельсы, догонял инженера. На решетчатый виадук, поднятый высоко над землей, он взошел с облегчением. Но и здесь оказалось не слаще. Виадук железно гудел под ногами, меж стальных прутьев далеко внизу отчетливо проглядывались запорошенные темным снегом заводские дороги и пути железнодорожных подъездов к цехам; часто наплывал дым — то паровозный, то из труб мартенов, то со стороны коксохима, и тогда инженер терялся, словно в густом облаке. Замирало сердце, и казалось: стоит сделать еще шаг, как полетишь в пустоту. Спустились они у рыжеватых громадных домен, откуда с шипением и свистом вырывался газ, а иногда и пламя. Над головой, заслоняя небо, змеями вились толстые трубы, ползли по опорам вдаль. От труб исходило тепло, и снег возле доменных печей подтаял, хотя стоял мороз. Под подошвами чмокала вода, а с крыш бытовок монолитно свисали большие зеленоватые сосульки. Одна из ближних сосулек сорвалась, раскололась о землю, и в пугающий шум завода еле слышно вошел, лаская слух, стеклянно-чистый, тонкий звон.

Миновав домны, они поднялись в мартеновский цех.

По цеху гуляли студеные сквозняки, но печи дышали огнем — лицо обдавало то жаром, то холодом. По длинной площадке боком шла, рассыпая тревожные звонки, завалочная машина, похожая на башню танка с длинным стволом пушки. Своей пушкой-хоботом она подхватила тяжелое чугунное корыто, описала им в воздухе дугу и двинула его на Андрея Даниловича. Он дрогнул, присел, втянул шею в плечи, но корыто пронесло далеко стороной.

Его взяла досада, что он так просчитался в расстоянии и унизил себя, и он выпрямился, твердо зашагал вперед, высоко неся голову и только чуть кося глазом за край площадки, в пропасть разливочного отделения, где в огромных ковшах лиловел шлак, а на платформах, в бордово светившихся изнутри изложницах, остывала сталь.

Инженер догнал его, ухватил за полу шинели и сердито прошипел, чтобы он не рвался вперед, а шел рядом.

У первой печи стоял сталевар в жесткой робе, в коротко обрезанных валенках и в замызганной кепке с темными стеклышками очков под козырьком. Инженер сказал на ухо Андрею Даниловичу, что этот сталевар лучший на заводе и что он различает до двадцати, а то и больше оттенков красного цвета, глаза его точнее всякого прибора, поэтому он и варил всю войну на своей печи броневую сталь без брака.

Разбирало любопытство, а сколько сам он мог бы различить таких оттенков, и Андрей Данилович, попросив очки, сунулся лицом к печному жару, заглянул в горячо рдевший в железной заслонке глазок. Заглянул — и аж дух у него захватило. Он онемел, прирос к полу. В печи бушевало, гудело жуткое пламя, булькал и клокотал, как в чаше вулкана, синеватый сквозь стекла очков металл, с кипящей поверхности пулями взбрасывались ввысь грузные брызги. Сплошной вихорь огня, разбуженная человеком стихия! Какие уж тут оттенки… Позднее, проработав на заводе долгие годы, он многое узнал, многое понял. Взять хотя бы вот эти трубы мартеновских печей. Одни черно, густо дымят. Ясно — в печь загружают шихту. Из других поднимается желтый дым — идет дутье кислорода. А вот трубы тех печей, где плавка подходит к концу. Они еле-еле курятся. Но всякий раз, заглядывая с любопытством в глазок мартеновской печи, видел он лишь огонь, бушующее пламя, вспухавшую лаву вулкана и удивлялся безмерно: как же можно здесь различить какие-то оттенки, да еще до двадцати?

Закусив нижнюю губу, он круто отвернулся от окна и решительно сел за стол, придвигая к себе календарь. На календарном листке значилось сегодняшнее число (уходя вечером с работы, он никогда не забывал перевернуть листок), а ниже двумя чернильными линиями было жирно подчеркнуто слово: «Общежитие!» Он прочитал слово несколько раз, точно вникал в его смысл, и окончательно скис лицом.