Баранов хмурился и молчал, лишь коротко и отрывисто отдавал распоряжения Лещинскому. А потом, оставаясь один в нетопленом зальце, много раз перечитывал приказы и до полуночи шагал по комнате. От Резанова не было никаких вестей, а только он один понимал, что не до промыслов было сейчас молодому заселению, не до прибылей компании.

«…Публика, а паче торговая охоча токмо на одни успехи и выгоды смотреть и ценить хлопоты, но она не входит и на малость в рассмотрение причин, коими стесняется торговля, упадают выгоды всего государства Российского… — писал он на материк в самые тяжелые минуты жизни крепости. — На время бы только прибытками поступиться. Владения наши ежечасно погибнуть могут. Главная тяга для сих мест — продовольствие и отыскание близких и обильных земель, откуда возить можно, — первая наша забота. Процветут промыслы и торговля, весь край перестанет быть диким».

Голод пока прекратился, нужно было использовать теплые дни для строительства форта и корабля, снарядить шхуну в Охотск, однако требования компании были определённы. Повелевая, он привык подчиняться, твердо и непоколебимо соблюдать власть.

Распоряжение правителя звероловы приняли угрюмо. Изнуренные бескормицей, обессилевшие от недавней болезни, люди не торопились выходить в неспокойное море. При самом малом шторме промысел становился тяжелым и большей частью безрезультатным. Раненый зверь уходил незамеченным. Одни алеуты собрались охотно — надоело сидеть на берегу.

Утро выдалось ветреное, вершина горы Эчком не была закрыта облаками.

— Может, и пофартит, — сдвинув шапку на лоб, всматривался в горную цепь Лука. — Ежели маковка чистая — дождя не пойдет. Примета верная.

Он почесал затылок, подтянул опояску, оглянулся и, заметив невдалеке Наплавкова, назначенного старшим, заторопился к нему высказать свои наблюдения.

Наплавков что-то буркнул и, хромая, двинулся к лодкам. Многие суденышки были уже спущены.

Часа через полтора все байдары, касаясь носом береговой черты, колыхались на волне прилива. Люди столпились у лодок, слушали напутственный молебен. Служил Ананий. Гедеон остался на озерном редуте. Священник начал торжественно, однако холодный ветер заставил его ускорить молебствие, множество чаек заглушали голос. Придерживая камилавку, Ананий сердито махал кадильницей, словно отгоняя любопытных птиц, низко пролетавших над аналоем, торопился. Тощий его тенорок был слышен только отрывками. Промышленники ежились, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Нанкок бесцеремонно возился с трубкой.

Наконец Баранов, все время вглядывавшийся в морскую даль, перекрестился, подошел к опешившему священнослужителю, взял с аналоя крест, приложился, затем обмакнул кропило в ведерко с недоосвященной водой, помочил себе темя.

— Кончай, отец, — сказал он негромко и неторопливо отошел в сторону.

Ананий вспыхнул, рыжая борода его затряслась, но к нему уже спешил Лука, услужливо подхвативший ведро, потянулись обрадованные окончанием молебствия звероловы.

Лодки отчалили. Наплавков еще с вечера разделил свой отряд на несколько партий, по пятнадцати байдарок в каждой. Часть алеутов, с Нанкоком за старшего, пошла на север, где в недавние годы находились бобровые лежбища; остальных он повел к каменистой гряде островов, чтобы оттуда начать охоту.

Вокруг Ситхи морских бобров давно уже не было. Осторожные животные держались подальше от населенных мест и только в жестокие ветры выходили на берег, выбирая недоступные для человека острова. На лежбища, где появлялись людские следы, никогда не возвращались. Чтобы не спугнуть смышленого зверя, алеуты за десятки верст от берега даже не плавали в море.

С каждым днем морских бобров и котов становилось меньше. Англичане и русские, индейцы и алеуты истребляли их, не заботясь о будущем. Драгоценный зверь уходил все дальше, на пустынные острова. Нужно было затрачивать много дней, чтобы найти новые лежбища. Зверь выходил на берег редко и почти все время проводил на воде. Даже спал, лежа вверх брюхом. Густая длинная шерсть легко держала массивное тело. Матки таскали детенышей на себе, придерживая щенков передними лапами.

Еще ни разу за последние годы не выходили так рано на промысел. Море было бурное, темное. Широкие водяные валы высоко вскидывали небольшую флотилию, рушились гребни волн. Ветер пронизывал мокрую одежду, коченели руки, не выпускавшие весел. Партии алеутов уже не было видно, узкие однолючные байдарки тонкими черточками исчезли на горизонте.

Лука сидел впереди Наплавкова, с отчаянием тянул тяжелое весло. Рядом и дальше, согнувшись и пряча лицо от ветра, напрягаясь изо всех сил, гребли злые, задыхающиеся от усилий промышленные. Наплавков правил. Глаза его были прищурены, по осунувшемуся скуластому лицу, по отросшей бороде стекала вода.

— Василий Иванович… — сказал вдруг Лука и, выпустив весло, в изнеможении осел на дно байдары. — Кончаюсь…

Но весла соседних гребцов больно стукнули его по затылку, промышленный вскочил, взгромоздился на место. Никто больше не произнес ни слова, и Наплавков словно ничего не видел.

Только после полудня на сером фоне неба обозначилась невысокая скалистая гряда. Это были безымянные острова, вокруг которых на мелководье еще в прошлом году водились бобры.

За островами хмурое море теперь стало спокойнее, уменьшился ветер. До сумерек оставалось еще несколько часов, и Наплавков решил, не высаживаясь на берег, проверить места. После небольшой передышки он дал знак развернуться, вытянуть цепь лодок в одну линию на таком расстоянии, чтобы между байдарами можно было видеть бобра. Партия была большая, скоро крайние лодки затерялись вдали.

Предстоящая охота захватила даже самых измученных. На каждой байдарке откачали воду, приготовили длинные метательные стрелы. Ружей на бобра не брали, звук выстрела разгонял всех животных. Промышленные оживились, с новым усердием налегли на весла. Гребли осторожно, внимательно и зорко вглядываясь в каждую волну, не покажется ли где звериная морда. В лодках не разговаривали, старались не стучать веслами. Слышны были только всплески воды о борта, шипенье волн.

Прошло с полчаса, прежде чем Наплавков увидел на одной из лодок поднятое весло. Сигнал означал, что с байдарки приметили зверя. Соседние лодки поспешно образовали круг. Гарпунщик хотел повернуть тоже, но неожиданно возле самого борта показалась круглая голова бобра с большими коричневыми глазами, плоская, почти человеческая грудь. Увидев людей, зверь испуганно фыркнул и сразу же скрылся. Сидевший за стрелка Лука не успел даже метнуть свою острогу.

Наплавков, в свою очередь, поднял весло. Волнение мешало следить за водяной поверхностью, но лодки, плывшие рядом, уже окружали байдару. Приготовив остроги, люди напряженно ждали появления бобра. Животное не могло долго оставаться в воде. Наконец голова зверя показалась посередине круга.

На этот раз Лука не опоздал. Тщедушный и ленивый на берегу и в работе, промышленный во время охоты преображался. Вытянув шею, согнув откинутую назад правую руку, он остро следил за морем. Выцветшие глаза его потемнели, лицо стало строгим, внушительным. В этот момент никто не вздумал бы над ним потешаться. В такие минуты даже Серафима, изредка ходившая с ним на промысел, торопливо слушалась каждого его жеста, каждого движения и почти гордилась мужем.

Острога попала в зверя. Бобр мотнул головой, рванулся и быстро нырнул. Две другие остроги, пущенные с соседних байдар, упали на волну.

— Шали, — солидно сказал Лука и, не торопясь, удерживая равновесие, взял вторую острогу.

Налегая на весло, весь мокрый и возбужденный, Наплавков повернул лодку. Байдары смыкали круг. Раненый бобр тащил за собой острогу. Океан бороздили волны, заливали лодку, древко остроги пропадало в зелено-черных гребнях валов. Потом совсем скрылось. Сколько ни следили охотники, кружась по всем направлениям, бобр ушел. Не лучше было и у остальных партий. До вечера убили всего двух маток.

…Наплавков сидел возле костра. Больная нога была протянута к огню, нестерпимо ныла. Рядом с ним, скорчившись, примостился Лука, дальше у других таких же костров, сложенных из трухлявого плавника и морской травы, лежали звероловы.