— Дай, я тебя в верхушку поцелую.

Он сказал это близко к моей голове, и у меня загудело в ушах.

Крепкий и тугой народ казацкие деды. Правильно сказал венцеловский приятель, что они «кремень и огниво». Как древние дубы, как кедры в три обхвата стоят они посередь жизни; и берегут старину.

2. Деды отмерзают

Мы возвращались с охоты со знакомыми казаками. Ехали верхами. В пути к нам присоединился еще один верховой, — молодой парень-пастух. Было солнечно и хорошо, и парень во все горло пел частушки:

Кто-то из казаков сказал:

— Это ты, парень, однако, брешешь, что чорт не берет. Вполне берет. Зимой видал, что в Екатерино-Никольском со стариком было?

Вот что было зимой: зимой в тайге появился автомобиль.

Страшная телега, свистя, гудя и пыхтя, рванулась от станции Тихонькая Уссурийской железной дороги и побежала на самый Амур. Эта машина появилась с новыми переселенцами, с евреями.

Зима здесь сурова, но малоснежна. Грунт промерзает и делается тверд. Когда тугой таежный мороз перекинул мосты через сумасшедшие речки и вековечные болота, Озет пустил пассажирский автомобиль. Маршрут лежал через казачьи села. Там никогда не видели такой машины. Всполошенное население толпами выбегало на улицы. Бабы крестились, старухи читали псалмы на кончину мира, а чертовская машина гудела и мчалась, смеясь над всем на свете и оставляя позади себя страшный смрад геенны огненной.

Нельзя сказать, чтобы эти первые путешествия были безопасны: от перепуганной темноты можно было ждать всего. Но так устроен мир под солнцем, что жизнь зовет жизнь. Когда первые страхи прошли, то на каждой остановке, в каждой дикой таежной деревне неведомо откуда являлись люди, дремучие люди тайги, с просьбой подвезти их.

Автомобиль, пущенный Озетом главным образом для своих организационных надобностей, сделался доходной статьей. Люди, которые никуда никогда не ездили, потому что — «куда от нас поедешь?», получили потребность передвигаться, сноситься с себе подобными, ездить. У таежных барсуков появились дела. Находились люди, которые предлагали втрое против установленной таксы, никаких денег не жалели, лишь бы скорее доехать. Семьдесят лет мокли в болотах, семьдесят лет не вылезали из тайги и вдруг заторопились, едва показалась возможность наладить человеческую жизнь.

Многим приходилось отказывать. Один был, однако, человек, которому шофер отказать не смог. Это — старый казак в Екатерино-Никольском. Ему сто шесть лет. Он пришел сюда с Муравьевым-Амурским семьдесят лет тому назад из Забайкалья с первыми новоселами. Он провел в пути три года.

Старика усадили на машину. Он вздрогнул, когда она рванулась, и стал что-то беззвучно шептать про себя, — должно быть, молитву. Его повезли по всей деревне. Когда прогулка кончилась, дед вышел, покачиваясь. Он потряс еврею-шоферу руку и сказал:

— Таперя, однако, я слободно и помереть могу.

Глухая сторона Биробиджан. Кругом Хинган, тайга и медведи, а внутри деды.

Особый народ — казачьи деды. Я знаю одного, которому сто шестнадцать лет. Он ездит верхом и шутит с девками. По хозяйству ему помогает девяностолетний сынок.

Старики — хранители старой казачьей рутины.

— Уж мы — как деды, — говорят казаки на Амуре, держась за косную и темную старину.

Я встретил казака, который был в Китае и видел, как хорошо и остроумно китайцы разводят свои огороды.

— Ну, я решил, как домой приеду, и у себя то само заведу, — сказал он.

— И завели?

Он понуро отряхнул пепел с цыгарки, сплюнул и сказал:

— Дык не довелось.

— А почему?

— Кто его знат?.. Приехал домой, рассказал старикам, а старики говорят: «Сукин ты, говорят, сын! Плохо, что ли, деды твои жили? А табе мудрить надо? Умней стариков хочешь быть?» Вот так оно, дело-то, и пропало.

Старики — пример и основа казачьей жизни. В Лазаревой я видел хромого, которому старики не позволяют лечиться у врача. У них есть от хромоты свое лечение. Вот оно: «Два мертвеца дерутся, острыми саблями секутся, у их раны не ломит, кровь не текет. И у раба божия Афончи кровь не теки». Афонча к доктору и не ходит. Только старики и читают над ними свои заговоры.

Неудивительно, что случай со стариком, который сел в автомобиль, облетел все побережье. Он передавался из уст в уста. Я потом слышал эту историю за триста километров. Она обросла невероятными подробностями, она стала легендарной. Передавая ее, казаки говорили:

— Во! Пронимать стало!.. Деды отмерзать начали.

Как ни первобытны люди тайги, они с замечательной, подчас трогательной и настороженной чуткостью относятся ко всякому, кто приходит к ним с культурой. Куда мы ни приезжали с научной экспедицией, мы встречали самый живой интерес со стороны населения.

В станицу Столбовую мы приехали совершенно мокрые. Пришлось переходить вброд речку, проводник неудачно повел нас, и кони под нами проваливались в какую-то яму и плыли через стремнину. Мы все, один за другим, падали с коней в воду. Эта книга рисковала не быть написанной. Если бы у лошади профессора Кунца был чуть короче хвост, автор не имел бы за что ухватиться в последнюю минуту.

В Столбовой сушили платье, сапоги, вещи. Народу глядеть на нас набилось уйма.

— Пущай, пущай наглядятся на ученых людей. Авось, самим захочется учеными стать, — сказал пожилой казак, указывая на детишек, глазевших во все глаза.

За Волочаевкой, в непроглядной глуши, жители созвали сход и пригласили наших профессоров рассказать им, что именно они здесь собираются делать:

— Каку пользу затеваити?

Объяснения давал глава экспедиции, профессор Хэррис.

Казаки сидели вокруг своих стариков, как краснокожие в Дакоте, и слушали непонятный им язык. Американец говорил о прогрессе и учености его богатой страны, о машинах, которые заменяют человека в труде. Он сказал, что Биробиджан имеет все, чтобы тоже стать богатой и ученой страной.

Когда он кончил, выступил казацкий дед, древний дед с белой бородой и колючими глазами. Он сказал переводчику:

— Передайте, знацца, што благодарим. Так, мол, и скажи, — благодарны, мол, казачество. И ишшо просят, мол, Америку, чтоб, знацца, и напредь так поступала…

Дед вытянул вперед руку, зажатую в кулак, и, туго забирая ее назад, пояснил:

— Чтоб, знацца, именно к нам ученых людей спосылала, да с машинами, а не то што солдат с войной.

Потом он жал руки профессору Хэррису и всем нам и говорил каждому:

— Премного благодарим.

Когда в тайге впервые затарахтел трактор, казаки стали не на шутку высказывать недовольство: они давным давно свыклись со своей забитой и темной охотничьей жизнью и увидели в тракторе угрозу:

— Зверя разгонит! — говорили они. — Поди-ка поищи его, когда он шорох слышит, а тут во какой шум подняли!..

Но прошло какое-то время, и казаки увидели, что трактор, хотя и отгоняет зверя, но имеет все же свои качества, которые пожалуй, дороже и интереснее самой теплой медвежьей шкуры: трактор за первые два года поднял в Биробиджане больше земли, чем до него было поднято косными казаками за семьдесят лет.

В нескольких поселках уже горит электричество. Оно зажглось в тайге впервые в 1928 г., через несколько недель после прибытия первых переселенцев, когда на Бирской опытной станции была открыта тракторно-ремонтная мастерская. Трактор дал свет. Ни земля здешняя, ни небо, ни звери, ни птицы, ни люди не видели никогда того непостижимого чуда, которому революция присвоила наименование лампочки Ильича.

Евреи как колонизаторы Биробиджана являются культуртрегерами. Не потому, что они евреи, а потому, что их здесь поселяет советское государство, которое знает, что нельзя этот край колонизировать, не подвергнув его большой культурной обработке. С новыми колонистами появились тракторы, дорожные машины, экскаваторы, — частью советские, частью присланные друзьями из Америки. Появились мелиорация, агрономия, строительство. Вообще, начинается жизнь культурная. Колонизация, — в данном случае еврейская колонизация, — отвечает давно созревшим потребностям коренного населения.