Я знаю, как плохо тем, кого безрассудство переселенческих планов забросило небольшими кучками в 5–6 семей за 80 километров от железной дороги, в тайгу и за болота. Что они там успеют? В какой мере и когда смогут они овладеть этой дикой, но волшебной страной?

Успех Икора, даже то, что Икору удалось спасти от наводнения, — маленький кристалл той драгоценной породы, которая называется Биробиджаном.

Позвали обедать.

Вот как питается коммуна в этот тяжелый год: утром едят свои сливки с творогом, мед со своей пасеки, на обед — телятину с картошкой. На ужин подали довольно вкусную рыбу. Это была кета, очень распространенная на Дальнем Востоке. Насчет телятины меня предупредили, что она «своя», от своих коров приплод. А насчет кеты не сказали. Я решил, — покупная. Значит, пчеловод с басом даром тревожился насчет рыбы-фиш: хоть кета, конечно, не щука с перцем, но евреи, повидимому, умеют есть и кету.

На стол все подается в неограниченных количествах, не по аппетиту местечка, а по аппетиту амурских казаков. Мой возница, парень с чубом, показывал катастрофические номера в еде: он точно отъедался за всех своих предков, которые голодали в местечке.

Уписывая вторую миску телятины с картошкой, он только раз обмолвился замечанием:

— Эх! — со вздохом сказал он. — Обида! Капусту подмочило и огурки. А то б сюда кислой капусты миску и огуркй…

Это был прирожденный едок, едок по призванию.

Вечером, в темноте, у скирды, женский голос шептал по-украински:

— Шмулик, серденько!.. Та не ходи до нас у Дежневку, бо воны тоби вси печенки повидбивають…

В коммуне, если не считать стряпухи-казачки, нет женщин.

— Нас так и зовут — еврейский монастырь, — сказал мне один колхозник.

Правда, когда я стал расспрашивать, кто и почему дал им такое прозвание, то святость стала понемногу отваливаться.

— Из Дежневки парни…

— Ну!..

— Ну, из Дежневки украинские парни старожильческие так прозвали…

Прозвание дано на почве антирелигиозной пропаганды за то, что икоровцы ведут себя в отношении дежневских девчат вполне как те монахи, которых описывает журнал «Безбожник».

— Чтоб мы до их девчат не ходили, бо мы ходили до их девчат…

Я делал записи.

Вдруг из соседней комнаты донесся шум. Она вся заполнилась шумом. Захлебывалась гармошка. Кто-то тяжелыми ногами выстукивал под гармонь на известный мотив:

Раздался женский визг:

— И-и-и…

Визг был пронзителен, как зов на помощь. Однако было в нем и что-то, из чего всякому было ясно, что побежать на помощь было бы величайшим свинством.

— Это дежневские девчата пришли, — пояснил колхозник, сидевший со мной. — Теперь они уже до нас ходят.

Женский голос выщелкивал.

И опять визг, и гармонь, и топот тяжелых кованых сапог. Это топали бывшие худосочные мальчики из еврейских местечек, ставшие пастухами на Амуре.

Я вышел во двор. Была прохладная ночь. Поезд просвистел с Запада, с родины Великой революции.

Рано утром я уезжал. Меня накормили за завтраком свежайшей кетовой икрой.

Это тоже было — свое.

В нескольких километрах отсюда протекает река Тунгуска, впадающая в Амур. Дикая река. Живут там гольды, народ первобытный, — бьет зверя и ловит рыбу. Летом, когда кета пошла из океана и появилась в притоках Амура, мальчишки из белорусских местечек, рядом с гольдами ловили кету на стремнинах дикой Тунгуски. Подхватывая рыбу под жабры, они, как гольды, крепким ударом ножа вскрывали ей брюхо и вынимали душистую и вкусную икру.

Иом-Кипур

В этом году праздник судного дня, Иом Кипур, приходился на понедельник. А на воскресение, накануне судного дня. По всему Биробиджану был назначен воскресник в пользу постройки самолета «Биробиджан».

Я находился в поселке при станции Тихонькая. Оттуда километрах в десяти есть в тайге еврейский поселок Вальдгейм. В воскресение я решил выехать туда. Я думал приехать пораньше, сделать несколько снимков воскресника: предполагалась корчовка леса. Но рано выехать не пришлось: озетовские агрономы в Тихонькой готовили к завтрему стенную газету, посвященную начинавшейся неделе коллективизации, и просили меня отвезти ее. Я не мог отказаться от чести быть первым газетчиком, который привез в тайгу, в самую тайгу, первый номер стенной газеты. Но пришлось ждать, и я выехал лишь часов в пять дня.

Я приехал в Вальдгейм поздно, в такой час, когда воскресники уже окончены, а порядочные люди, — там, где они есть, — уже возвратились из синагоги.

Группа прохожих шарахнулась от меня в испуге: я появился из темноты неожиданно, верхом на громадной белой лошади, с громадным рулоном в руках. Мне указали дом, где я должен был сдать стенгазету. Едва соскочив с коня, я был подхвачен знакомыми колонистами.

— Ну, чуть не опоздали! Идем скорей!

Мне даже не сказали, куда меня тащат.

Мы пошли, шлепая по грязи, и вошли в какой-то дом. Тускло горела керосиновая коптилочка. По углам лежали большие тени. Вокруг стола сидело несколько евреев. Они сидели в позе спокойного ожидания, в них было даже что-то торжесгвенное. Они сидели, отвалившись на спинки и раскинув ноги.

— Вот! Вот теперь будет миньон! — раздались возгласы при нашем появлении. — Вас прислал бог. Мы уже думали, что не состоится молитва. Тут шестьдесят евреев в Вальдгейме, и нельзя собрать миньон.

Их было человек десять. Они собрались молиться по случаю кануна Иом Кипура, петь Кол-Нидрэ. Для этого нужен миньон, т. е. не меньше десяти человек. Нехватало одного, и молитва не могла состояться. Я оказался, повидимому, тем десятым, который нужен был, чтобы своим присутствием придать молитве достаточную солидность. Мне было любопытно. Я решил остаться. Евреи быстро встали, повернулись лицом к востоку и взялись за свои талесы. Они накинули их на головы, бормоча слова каббалистических заклинаний: «Так да облекутся душа моя, 248 членов моих и 365 жил моих светом заповеди о нитях видения, которая равнозначит 613 заповедям». Не знаю, что это значит.

Талесы у евреев старые, рваные, в заплатах. Кто знает, — быть может, они и погромы видали, эти полосатые покрывала, которые живут столько тысячелетий и даже до тайги добрались.

Это были пока только приготовления. Хозяйка суетливо расчищала место для молящихся, — она отодвигала стулья, убирала лежавшие на них вещи — какие-то подушки, перины. Когда приготовления были окончены, на стол положили молитвенник, и один из евреев взял на себя роль священнослужителя. Он стал громким голосом и нараспев читать молитву насчет «сынов праха, пребывающих во тьме и тени смертной», а также насчет «безрассудных, которые страдают за беззаконный путь свой и за грехи свои». Я и сам был вполне подходящий объект для такой молитвы: путь мой порядочно беззаконен, и за грехи свои я тоже перехватил немало.

Я смотрел по сторонам. Изба была ничего-себе изба, вполне просторная и крепкая, сложенная нето из лиственницы, него из кедра.

В апреле этого года кучка евреев вышла из Тихонькой и пошла степью, лесом, болотом, опять степью и болотом и пришла в тайгу. Туг был намечен участок для постройки села. Евреи стали рубить гигантские деревья, которые никогда не слышали шороха человеческих шагов. Они вырубили деревья, выжгли лианы и молодняк и стали строить дома. В тайге, где еще вчера только звери строили свои берлоги, евреи построили сорок человеческих домов. Эти дома стоят в два ряда, образуя правильную линию, первую правильную на этой земле, с тех пор как эта земля существует.