Конечно, Савелов не ставит в заслугу себе того, что отверг предложения Чаплина. Какая тут заслуга? – Он не мог покрыть позором свое имя. И Рязанцев не ставит ему этого в заслугу. Можно ли считать заслугою то, когда честный человек отказывается стать негодяем? – Это его обязанность, не больше.
Еще не зная, какой разговор был между Савеловым и Чаплиным, – не подозревая, что Чаплин уехал с обеда раздраженный Савеловым, Петр Степаныч повез к нему доклад. – Чаплин выслал сказать, что не может выйти к нему и не может подписать доклада. Тут Петр Степаныч понял, что Чаплин, вероятно, раздражен чем-нибудь. – Возвратившись домой от Чаплина, который так и не принял его, Петр Степаныч послал за Савеловым. Они просидели вместе до поздней ночи, обдумывая, как вести борьбу, когда явился новый враг, сильнее всех прежних, – враг, бывший союзником их. У них было теперь мало надежды на успех, но они хотели бороться до последних сил.
Так и теперь. Они будут бороться, хоть уже вовсе потеряли надежду. Петр Степаныч теперь один против всех, – обвиняемый всеми в том, что хочет сделать освобождение крестьян средством к низвержению всего существующего порядка, всех учреждений, – произвести революцию, – что он или орудие республиканцев, или сам республиканец.
Чаплин провозгласил это обвинение. За ним стали кричать то же все.
Дело свободы погибло.
Все видели, оно погибло.
Один Соколовский говорил, что оно не может погибнуть. Благородная, но нелепая надежда.
Так рассказывал Нивельзин Волгину, приехавши прямо от Рязанцева, в час ночи, затем, чтобы рассказать.
– Очень благодарен вам, Павел Михайлыч, – сказал Волгин, – разумеется, любопытная штука; и тем курьезнее, что совершенно неожиданная. – Волгина не сказала мужу ни слова о том, что слышала и говорила она у Савеловых, ни о том, что говорила с Савеловою поутру; измена Чаплина была такою же новостью для Волгина, как для Нивельзина и Рязанцева. – Да, любопытная штука, – повторил он, по своему обыкновению, помолчавши. – И если хотите, согласен, что в ней нет ничего особенно хорошего; можно даже сказать, что есть в вашей новости одна черта, очень мерзкая, – или, если угодно, печальная: все у Рязанцева повесили носы, вы говорите. То-то же и есть, видите, какой народ эти ваши господа либералы: как щелкнули их по носу, они и повесили его. Приятная компания. Но опять и то сказать: это было давно известно, какой они народ. Стало быть, нет ничего особенного. – Я вам говорил, что один Соколовский – как следует – человек; имеет свои странности, может ошибаться, но человек, а не черт знает что. Так оно и выходит. Горячится по- пустому, положим, но человек. Поцелуйте его от меня, когда увидите.
– И привезти? – сказал Нивельзин, уже привыкший к рассуждениям Волгина о русском либерализме и потому оставлявший их без возражений, когда было не время подымать спор, как и теперь действительно было пора думать о сне, а не о спорах.
– Привезти? – То есть Соколовского? – размыслил Волгин. – Оно, пожалуй; – отчего же нет? – А впрочем, незачем. Стало быть, лучше я попрошу вас: не привозите. Гораздо лучше. Незачем.
Никогда не теряя свойства быть основательным, Волгин недоумевал, как объяснить странный поступок громадного мужика, по всей вероятности дворника, мимо которого шел по улице. Мужик стучал железным заступом по тротуару, – в этом не было ничего непонятного: он очищал тротуар от гололедицы. Волгин шел себе мимо, не обращая внимания на такое обыкновенное дело. Но когда поравнялся с мужиком – этот геркулес положил ему руку на плечо. Что за чудо? – Геркулес был совершенно незнакомый, был трезвый, смотрел безобидно; с какой стати ему вздумалось выкидывать такую штуку с прохожим, да еще и одетым по-благородному? – размышлял остановленный наложением его ручищи Волгин; – ручища налегала на плечо все тяжеле и тяжеле, так что Волгину стало трудно выдерживать непонятную любезность или шутку, – он повернул плечо, раскрыл глаза и увидел, что перед ним стоит Соколовский. Стуканье заступа оказалось бряканьем сабли Соколовского по полу; Волгин спал крепко, и Соколовский трогал его плечо, чтобы добудиться.
– Вы не слышали, что произошло вчера? Чаплин перешел на сторону крепостников, доклад об условиях освобождения крестьян, составленный на демократических основаниях…
– Отвергнут? Знаю, Болеслав Иваныч; Нивельзин заезжал ко мне от Рязанцева.
– Что вы думаете делать?
– Думаю, что когда уже вы разбудили меня, то сон дело пропащее; думаю, надо встать. – Очень рад, Болеслав Иваныч, очень рад, сделайте одолжение, садитесь. – Ну, что, видно, по-вашему, надобно делать что-нибудь?
– Вам надобно написать адрес; садитесь, пищите.
– Адрес? – Волгин хотел залиться руладою, но посовестился смеяться над честностью энергического человека; а главное, подумал, что Лидия Васильевна, вероятно, еще спит: – Адрес? – повторил он, удержав свою остроумную веселость. – Да почему же писать адрес должен я? – Ближе бы Рязанцеву.
– Пишите, пожалуйста; вы понимаете, в подобных делах время дорого.
– Дорого, согласен; вы и предложили бы Рязанцеву, вчера же.
– Предложил бы, разумеется. Но видел, что бесполезно.
Видно было, что Рязанцев не решится? – Кто же смелее его? – Там были десятки людей, все записные прогрессисты. Почему никто не заговорил, что надобно поддержать Петра Степаныча и Савелова? – Видно, все они умеют только вешать носы и хныкать. Почему сам Соколовский не высказал там свою мысль? – Видно, чувствовал, что не найдет сочувствия. Кто же станет подписывать адрес? Делать эту пробу – значит только обнаружить реакционерам, что в либеральной партии почти вовсе нет смелых людей.
Соколовский принужден был замолчать: беспомощное уныние либералов у Рязанцева было фактом слишком убедительным. Соколовский еще мало сжился с петербургским обществом, имел надежду, что есть круги более решительных людей, чем какой собирается у Рязанцева. Услышав, что нет, сознался в невозможности адреса.
Тогда Волгин пошел дальше. Мало того, что адрес остался бы без подписей. Вопрос не стоит того, чтобы хлопотать. Пусть Петр Степаныч и Савелов будут прогнаны; пусть дело об освобождении крестьян будет передано в руки людям помещичьей партии. Разница не велика.
С этим Соколовский не мог согласиться. – Из-за чего идет борьба между прогрессистами и помещичьею партиею? – Из-за того, с землею или без земли освободить крестьян. Это колоссальная разница.
– Нет, не колоссальная, а ничтожная, – находил Волгин. – Была бы колоссальная, если бы крестьяне получили землю без выкупа. Взять у человека вещь или оставить ее у человека, но взять с него плату за нее – это все равно. План помещичьей партии разнится от плана прогрессистов только тем, что проще, короче. Поэтому он даже лучше. Меньше проволочек, вероятно, меньше и обременения для крестьян. У кого из крестьян есть деньги, те купят себе землю. У кого нет, тех нечего и обязывать покупать ее: это будет только разорять их. Выкуп – та же покупка. Если сказать правду, лучше пусть будут освобождены без земли.
– Я не ждал услышать от вас это, – сказал Соколовский. – Вы говорите, как человек помещичьей партии.
– Вопрос поставлен так, – вяло отвечал Волгин. – Потому я и не интересуюсь им.
– Чего же вы хотели бы? Освобождения с землею без выкупа? – Это невозможно.
– Я и говорю: вопрос поставлен так, что я не нахожу причины горячиться даже из-за того, будут или не будут освобождены крестьяне; тем меньше из-за того, кто станет освобождать их – либералы или помещики. По-моему, все равно. Или помещики даже лучше.
Он ожидал, что Соколовский осыплет его упреками за непрактичность, за апатию. Но Соколовский молчал, задумавшись.
– Это ваше последнее, решительное слово? – сказал он после долгого раздумья. – Значит, вы не захотели бы давать советов Савелову?
– Натурально; для меня все равно, прогонят ли его, или нет; даже лучше бы, если бы прогнали.
– Спорить с вами некогда: время дорого. Не могу послать вас к нему, поеду сам. – Вчера я остался у Рязанцева, когда другие разъехались, и спросил, как думает вести борьбу Савелов. Он думает только о рутинных, канцелярских средствах: писать новые доклады канцелярским жаргоном, вялым, непонятным; действовать, по канцелярскому порядку, через Петра Степаныча. Нужно живое слово, и должен говорить он сам. Какой же оратор Петр Степаныч? – Сам Савелов должен просить аудиенции и пусть говорит на ней честно, всю правду, без утайки. – Без рекомендации он мог бы не принять меня. Дайте мне записку к нему.