«Белая банда, во главе с царским последышем, паразитом Колчаком, оказалась бессильной бороться с мозолистой рукой рабочего и крестьянина. И зовет на помощь заграничных буржуев, бога и Магомета… Они, конечно, паразиты, рады перервать горло у всех нас, да не могут — кишка тонка… Ни бог, ни Магомет, ни буржуи не спасут бандитов от гибели. Славная Красная Армия бьет беляков так, что они очухаться не могут… Колчак просит подмоги у иностранных штыков, а иностранные штыки подмогу обещают не задаром…»

Снова залились по деревне петухи. Усталая рука Алеши с трудом двигалась по бумаге, глаза слипались. Командир ходил по избе крупными шагами.

— Пиши! Пиши, Леша! Славно это у нас с тобой, у двух-то, выходит. А то я, бывало, покуда одно слово пишу — десять в очереди под языком путаются… Кручусь — кручусь, материться начну, да так и брошу… Пиши: «Несите оружие. Каждый патрон, каждая порошина, кусок свинца, даже оловянная пуговица от штанов и та пригодится на пули. А уж партизаны сумеют направить эту пулю в лоб брюхачам…»

Но Алеша уже не мог писать. Голова его падала на стол. Он испуганно вскидывал глаза на командира, пытался писать, но слова Ефрема Гаврилыча не достигали сознания. Варагушин что-то спросил, но он не ответил. Командир подошел к столу и увидел спящего Алешу.

— Леша! — тихонько позвал командир.

Алеша поднял голову, сонно улыбнулся Варагушину и уронил голову на стол.

— Иди, иди спать, Лешенька! — Ефрем Гаврилыч надел Алеше папаху на голову и запахнул зипун на груди. — Иди! А я тут один как-нибудь добью… Теперь раз плюнуть. Спасибо тебе, Лешенька! Спасибо, сынка.

Глава XLVII

В отряде Никодим чувствовал себя как дома: рядом мать, пестун Бобошка. Отец проводил ответственнейшую и опаснейшую работу вербовки по соседним деревням — на территории колчаковцев, и к нему не раз Никодим бегал на лыжах с поручениями от Варагушина.

Не нравилась Никодиму отчужденность Алеши, но дружбу «вероломного» приятеля ему заменили партизаны. Оторванные от родных семей, хмурые бородачи ласкали веселого, смышленого мальчика.

— Он у нас вроде бы как полковой козел: всем люб, все его за роги хватают, — посмеялся как-то шутник Фрол Сизых.

Гордый Никодим решил, что Алеша задается со своим штабом, и все реже и реже заглядывал к нему. Но ночами они по-прежнему спали вместе. Никодим рассказывал Алеше о проделках медведя, о сотне дел, «упавших на его плечи»:

— Во-первых, коней поить. Потом коней чистить. Потом снова поить…

Никодим очень любил поить лошадей и поил их так часто, что партизаны даже ругались на него.

— Максим! Максим! — кричал какой-нибудь дядя Андрей дневальному по конюшне. — А где Мухортка? Мухортка мой где, спрашиваю?

На двор крупной рысью въезжал раскрасневшийся, веселый Никодим верхом на мухортом коне. Конь отфыркивался белым паром, поводил боками и явно тянул к кормушке. Но Никодим поворачивал лошадь к воротам. Вынув шашку, он рысью подъезжал к березе с мерзлыми, металлическими ветвями и, взмахнув клинком, наискось рубил.

Искристая снежная пыль косматым потоком лилась с дерева, засыпая голову лошади, папаху и лицо Никодима. Срубленная ветка со звоном падала на снег. Довольный Никодим вкладывал клинок в ножны.

— Дядя Андрюша! Дядечка Андрюша! — Никодим снова пускал коня по двору рысью. — Напоил вашего Мухортку.». Едва от проруби оторвал… То есть, чуть всю речку не выпил!..

— А кто с водопоя рысью коня гонит? Кто, хорек ты востроглазый?

Но по тону голоса Никодим знал, что партизан это «так» и что вечером снова можно будет поскакать на Мухортке и поупражняться в рубке.

Утро проходило незаметно. Почти каждый день Никодим убегал на лыжах в лес осматривать петли на зайцев. Деревья стояли по пояс в пухлом снегу. Мелкий подлесок засыпало по маковку. Выкатившееся из-за высокого хребта солнце пожаром зажигало безмолвные леса.

Заячьи тропы хитрыми узорами расписали поляны, сверкающие ослепительной лазурью. На тропах снег казался темно-голубым, как вода в омуте. Места для установки петель Никодим выбирал умело. Повадки беляка он знал до тонкости. Тропы к месту ночных жировок сливались в одно глубокое и тесное русло…

— Вот тут-то мы и поставим петельку на косого!.. Утолочили! Утолочили-то! Все равно что мужичишки за сеном ездят…

Каждое утро Никодим приносил для пестуна по два, по три зайца. А однажды в петлю влетела преследовавшая беляка лиса. Никодим с добычей прибежал в штаб к Алеше. Пушистый огненный ком он крепко прижал к груди. Лиса уже окоченела, пасть с острыми белыми зубами была оскалена. Глянцевито-черные, жесткие усы на узкой мордочке щетинисто топорщились, как у лихого гусара.

Взволнованный Алеша не мог работать, вместе с Никодимом он снимал и расправлял шкурку. Потом кормили Бобошку. Потом рубили Никодимовой шашкой мерзлые таловые прутья. Поколебавшаяся было дружба Никодима и Алеши снова окрепла.

После кормежки пестуна и нового водопоя подходило время обеда. Никодим брал котелки и бежал на кухню за кашей. Ел он со всеми и незаметно часть каши, кости и кусочки мяса складывал в карман для медвежонка. Пестун очень любил партизанскую кашу с бараньим салом. Любил Бобошка и кости и съедал самый толстый мосол, разгрызая его на зубах, как сахар.

Единственной грозой Никодима в отряде был завхоз Свистун, но мальчик решил не попадаться завхозу на глаза с медвежонком. Бобошку Никодим устроил в телячьем хлевке. Ночь медвежонок спал в соломе, а днем не отставал от мальчика ни на шаг. Лошади своего двора постепенно привыкли к нему, да и пестун, узнав сердитый их нрав, был осторожен.

Любил медвежонок забраться с Никодимом в избу, где затевали с ним возню партизаны. Большого труда стоило мальчику загнать пестуна на ночь в хлевок. Бобошка ревел, визжал, царапал острыми когтями двери.

Медведь заметно подрос, раздался в плечах, потолстел, а на усиленном питании зайцами и кашей налился силой. Черная шкура его лоснилась, как бархат. Величиной он был теперь уже с бычка-годовичка, только вдвое шире и во много раз сильнее.

Никодим выучил любимца разным штукам. Однажды мальчик нарядил медвежонка в шинель, подвязал шашку к левому боку, на голову надел папаху и под громкий хохот всего двора заставил Бобошку пройтись на задних лапах от ворот до избы.

— Адъютант! Вася Жучок! — ликующе кричал Никодим.

На пороге медвежонок опустился на все четыре лапы и заскребся, просясь в избу. Никодим поднял Бобошку и широко распахнул дверь. В избу набились партизаны. Тетка Фекла и Настасья Фетисовна бросили стирку белья. С мокрыми, мыльными по локоть руками они выскочили из чулана.

— Папаху бравее!

— Подними карточку! Фотографию подними, не печаль хозяина! — кричали со всех сторон.

Никодим был счастлив. Он подошел к медведю. Пестун обнял друга и прошелся с ним по избе, переваливаясь с ноги на ногу, как утка.

За эту комедию мальчик наградил медвежонка блюдечком меда.

Умному зверенышу так понравилась эта затея, что он, как только вспоминал о лакомстве, поднимался на дыбки, снимал с Никодима папаху, уморительно надевал себе на голову и, обняв друга, тянул к шкафчику, где у тетки Феклы хранился мед. Никодим притворялся удивленным.

— И чего это просит Бобошка? Отвратительный, некрасивый зверь!.. — недоумевающе разводил руками мальчик. — Не пойму. Никак не пойму!

Никодим вскакивал на лавку, поднимал занавеску шкафчика и гремел чашками.

Медвежонок, дробно стуча когтями, нервно топтался на дыбках и повизгивал от нетерпения.

— Может быть, хренку хочет Бобошенька?

Но лишь только мальчик брал голубую чашку с тертым хреном, как медвежонок недовольно рявкал и под дружный хохот партизан бросался на улицу.

Ежедневно Никодим с пестуном придумывали новую потеху и разыгрывали ее при зрителях всего двора.

В первом взводе был известен ленью и сонливостью партизан Самоха Лычкин. Никодим и Бобошка охотно разыгрывали сценки про лодыря Самоху. Главным артистом был пестун, а Никодим лишь объяснял пантомиму партизанам.