Похвала в присутствии всех, доверие самого вахмистра во время обыска окрылили Поликаху.

Упоминание о тигре подтолкнуло неловкую фантазию Басаргина и завело в такие дебри, что он и сам не знал, выберется ли оттуда благополучно.

Поликаха выпустил из рук клюку, лежавшую на раскаленных углях.

— …Я это чак по ней, господин вахмистр, — осечка!.. А тигра прет! Я передернул патрон, господин вахмистр, — снова чак! Пистон зашипел, пшикнул, и чую, что пуля по причинности сырого пороху в стволе застряла… А тигра прет!.. Ах ты, думаю, казак Басаргин, вот где твоя погибель… Это, видно, тебе не ласточек из винтовки на полету бить… И так-то жалко расставаться с белым светом стало, так-то жалко…

Каратели едва удерживали смех, но вместе с вахмистром смотрели в рот Поликахе.

— Ну и что же? — не выдержал вахмистр Грызлов, детски удивленно уставившись на Басаргина.

В это время в печи зашипело, затрещало, вспыхнуло синим огнем загоревшееся от непомерного жара мясо в жаровне.

Поликаха заглянул в пылающее жерло печи, схватил раскалившуюся на углях докрасна клюку за черенок и вытащил жаровню.

— Готово, господин вахмистр!

— Досказывай про тигру!.. — захваченный азартным враньем Поликахи, сказал Грызлов.

— Слушаюсь, господин вахмистр!

Басаргин сунул раскаленную до малинового цвета клюку в зев подпечья и снова начал:

— А тигра прет! Ревет дурным матом и прет! Размахнулся я, — тучный Басаргин выпятил жирную грудь и занес руку над головой, — да как звездарез…

Но так и не договорил Поликаха Басаргин воинственного слова.

Раскаленная клюка, попавшая спящему пестуну Бобошке на бок, прожгла толстый слой шерсти и опустилась на нежную кожу.

Оглушительный рев, стремительно выметнувшийся из подпечья, вставший на дыбы и бросившийся на Басаргина мохнатый черный зверь… Багровые десны, оскаленная пасть с блеснувшими полувершковыми зубами — все это было так неожиданно, что широкое лицо Поликахи из красного мгновенно стало белым, как платок.

Глава XLI

Вечернюю зорю охотники провели впустую: тетерева, отстрелянные утром, переменили место кормежки.

— Плохо дело, Алексей! Придется новые устраивать засидки…

— Ну что же, завтра построим.

— Перекрестись, Фетис. Завтра мы стрелять должны, а не шалаши строить.

Алеша и сам видел, что к этим шалашам напуганных тетеревов ждать бесполезно, но он продрог, проголодался и не мог представить, как это после целого дня охоты на морозе можно строить новые шалаши.

— Ну что же, будем строить сегодня… — согласился Алеша.

Заря была яркой, но короткой. Высокая, густо заросшая пихтачом гора черной хвоей застилала жаркий, золотой иконостас заката. На фоне пылающего неба серебряные колонны берез казались пунцовыми, и крупные сине-черные птицы на их вершинах выделялись отчетливо, точно вырезанные на меди.

Но вот дымчатая пленка перекрыла остывающее небо и, заметно расширяясь, захватила половину горизонта. Вот и совсем узкая, как лезвие булата, осталась линия золота.

Стало темно и тихо. На землю посыпалась иглистая изморозь. В какие-нибудь полчаса деревья убрались в сверкающий, фосфоресцирующий иней, точно надели заячьи тулупчики.

Молодые охотники молча наблюдали шествие морозной ночи. Алеша продрог до костей. «Господи, да скоро ли?» — подумал он, а Никодим все медлил. Алеша поражался, как он переносит мороз в вытертом своем зипунчике.

— Пожалуй, пора! — поднялся наконец Никодим. — Теперь тетерева и попрятались, и обсиделись в своих лунках…

Через час шалаши у новых берез были готовы, и охотники, навьючившись убитой птицей, гуськом потянулись к дому.

До заимки было не менее часа ходьбы. Шли молча. За всю дорогу Никодим только и сказал:

— Туманище-то — в глаз выстрели…

Алеша думал о том, как, придя домой, сбросит тяжелую ношу, снимет сковывавший тело зипун и сядет за стол. Намороженное за день лицо в тепле избушки вспыхнет огнем. Горячие щи из глухарятины и пшенная каша с подсолнечным маслом ударят в голову. Дед Мирон обязательно пересчитает их дневную добычу…

Прошло, как показалось Алеше, гораздо больше часа, а заимки все не было. Алешу всегда поражало, как в тайге, где каждая поляна, каждый поворот реки были так неразличимо похожи друг на друга в ночной темноте, можно было безошибочно прийти на затерявшуюся заимку.

«Теперь-то уж, конечно, прошли ее…» И чем больше думал Алеша, по времени определяя пройденный от шалашей путь, тем больше убеждался, что сегодня, в тумане, они давно прошли заимку и идут не к ней, а удаляются от нее. Его давно уже подмывало сказать об этом Никодиму, но, представив насмешливую улыбку мальчика, он удерживался. Вдруг Никодим с ходу остановился. Лыжи Алеши налетели на лыжи Никодима и лязгнули. В то же время Алеша услышал умоляющий шепот:

— Тише, миленькие! Тише!..

Только теперь Алеша увидел Настасью Фетисовну. Продрогшая, измучившаяся ожиданием, женщина задыхающимся от плача голосом рассказала, что случилось на заимке с дедом Мироном. Она ждала возвращения охотников в километре от выставленного на дороге часового.

— Я все слушала, все припадала ухом. Нет, не идут… Думаю: а если кружным путем, с другой стороны? Попадут в пасть к волкам…

Слезы лились из ее глаз, и она утирала их завязанной раненой рукой.

Алеша бросил птиц на снег. Злоба охватила его. Никодим тоже бросил тетеревов. Он стоял, задумавшись, и смотрел в сторону заимки.

— Бежать!.. В Чесноковку! За ночь дойдем, дорогу я знаю, — говорила Настасья Фетисовна.

И Алеше казалось, что самое лучшее — это бежать к партизанам в отряд…

— Батюшка… Как они его!.. — Настасья Фетисовна схватила руку сына, и спина ее затряслась.

— Не плачьте, мама, мы им, сволочам, покажем!..

В волнении Никодим не заметил, что он первый раз за всю жизнь выругался в присутствии матери.

— Успокойтесь, Настасья Фетисовна. Мы ворвемся и дорого отомстим за дедушку Мирона!.. — горячо подхватил Алеша.

— Тише! Где часовой, мама?

— За поворотом, на дороге, у реки…

— Пойдемте!

Никодим двинул лыжи прочь от заимки, Настасья Фетисовна и Алеша за ним. Убитые тетерева остались на снегу. Обратным следом Никодим прошел до узкого лога, где пролегала верховая тропа партизан. По ней он и повернул лыжи к заимке. У реки, за густыми пихтами, мальчик остановился, снял лыжи и воткнул в снег. То же сделали Алеша и Настасья Фетисовна.

— Придется ждать… К полуночи туман разгонит… Часовой задремлет… В избушке разоспятся… — Никодим говорил едва слышным шепотом.

От заимки долетело фырканье лошадей.

— Сидите тут! — приказал Никодим и пополз по тропке к избушке.

С каждой секундой черная точка на снегу уменьшалась. Через минуту Никодим пропал из глаз.

Алеша и Настасья Фетисовна настороженно вслушивались в звуки, долетавшие с заимки. От напряженного ожидания Алеша забыл о голоде, о морозе. «Сколько времени прошло? Час? Два? Где Никодим? Может быть, его схватили?..» Алеша тоже было хотел ползти к заимке, но Настасья Фетисовна удержала его. Юноша подумал, что женщина боится остаться одна, и подчинился.

Между тем туман действительно начал рассеиваться. Стал вырисовываться близкий берег реки. В низком сером небе появились просветы, усеянные звездами. Снег из синего сделался голубым, с горящими на нем, как светляки, холодными блестками кристаллов.

Бесшумно вернулся Никодим. Алеша и Настасья Фетисовна рванулись к нему. Движением руки он удержал их на месте. В сумраке ночи лицо мальчика было плохо видно, но от небольшой крепкой его фигурки излучалась какая-то устоявшаяся прочность, покоряющая уверенность.

Никодим подошел вплотную, положил руки Алеше и матери на плечи, приблизил их головы к своему лицу, обдавая щеки горячим дыханием, зашептал:

— Старый часовой ушел спать. Новый, молодой, немного больше меня ростом, с винтовкой, с шашкой… Мерзнет, ходит у бугра по дороге взад-вперед… Лошади во дворе жуют сено. В избе горит огонь…