«Кому шьет она? Где ее муж? Кто отец Никодима?..»

В печи нагорали угли. Настасья Фетисовна откладывала шитье и готовила завтрак. Судорожные спазмы подступали к горлу больного. Он следил за ее руками, слушал шипение сала на сковороде и жадно вдыхал вкусные запахи, наплывающие от печи.

Целыми днями Алеша потихоньку наблюдал за семьей Корневых. Подозрительность его росла. Как-то вечером, когда дед спал, а Настасьи Фетисовны не было, Алеша решил выведать у мальчика, кому шьет рубахи его мать. Никодим потупился и ничего не ответил.

Тогда Алеша начал расспрашивать Никодима о тайге, о близком осеннем промысле.

— Как же ты думаешь один прокормить и мать и деда? — приблизив бледное лицо к загорелому лицу мальчика, спросил Алеша.

— То есть мне это раз плюнуть. То есть десять дедок, десять матерей и сотню Бобошек прокормлю! — гордо и заносчиво ответил Никодим. — Ты, я вижу, все по росту моему судишь. А рост — дурак. Другой и большой, да пустой… Вот подожди…

Никодим рассказал, где и сколько он присмотрел белок, где нарубит ловушек для колонков и хорьков, как будет стрелять рябчиков и тетеревов по первым снежкам на чучела.

— Тайгу, брат, я знаю навылет. И зверя в ней тоже знаю… Недаром отец сказал мне: «Ну, Никодимша, на тебя оставляю и мать, и все хозяйство…» А уж мой отец!..

В избу вошла Настасья Фетисовна и строго взглянула на сына. Сердце у Алеши похолодело, и он бесповоротно решил: «Бежать!..»

Вечером, краснея и запинаясь, Алеша рассказал придуманную им неловкую историю, как он отстал от колчаковского отряда и заплутался в тайге.

Никодим смотрел Алеше в лицо, и глаза его смеялись. Алеша понял, что даже мальчишка Никодим не поверил ему.

— Видать, одежка-то у Колчака — что шляпа, что сапоги, что рубаха… — не выдержав, громко рассмеялся Никодим.

Алеша сел на постели. На бледном лбу его выступила испарина. Он чувствовал, что, начав разговор, должен убедить их в правильности сказанных слов — иначе гибель.

— Конечно же… Конечно, заблудился… А что рубаха, штаны и шляпа на мне, так это с хитростью…

Настасья Фетисовна сидела у печки, и глаз ее Алеша не видел.

— Нарочно переодели меня, чтоб легче выследить, где скрываются по тайге партизаны…

Алешу удивило, что Никодим вдруг отвернулся от него, но по вздрагивающим плечам его чувствовал, что мальчик с трудом удерживает смех.

— Пойду-ка я к скотам своим, — сказал Никодим и, пряча от Алеши глаза, вышел на двор.

Алеша лег.

Настасья Фетисовна вскоре уснула, а Никодима все не было.

Разгоряченное воображение Алеши рисовало картину за картиной: вот Никодим седлает коня и скачет в ближайшую станицу; вот выехали белые и, побрякивая шашками, двинулись по таежной тропинке.

Лежать он больше не мог, тихонько поднялся, натянул сапоги и двинулся к порогу.

Алеша взялся за скобку двери, но услышал разговор Никодима с пестуном в сенях:

— …А как врет он, как врет, как сивый мерин… Знаем мы, какой он тайный колчаковец… Он большевик. Из тюрьмы. Сам в бреду выболтал.

Алешу точно кипятком обдало. Он, шатаясь, добрел до постели, упал на нее и обхватил голову руками.

Глава XXXVI

Холодная, слезливая осень налетела вдруг. Всю ночь за стенами избушки свистел, завывая в трубе, ветер. Тайга стонала, ревела и только на рассвете затихла, а из низко нависших туч посыпался мелкий, затяжной дождь.

Утром полураздетым выскочивший к медведю в сени Никодим вернулся в избу с красным носом и подбежал к печи:

— Ой, мама, надевайте зипун! Осень на рыжей кобыле приехала!..

Алеша посмотрел в окно и увидел, что зеленая железная крыша мокрых лесов за рекой в одну ночь проржавела. Рябины, осинники загорелись огненно-желтыми шапками.

— Действительно, осень на дворе… — согласился он.

И дневной ли свет, простые ли слова мальчика о рыжей кобыле успокоили Алешу.

«Нет! Не могут они меня предать! Избушка беднее бедного…»

А когда в полуоткрытую дверь избы просунул лобастую голову пестун, завизжав просительно, и дед Мирон сказал внуку: «В тепло просится! Впусти его, сынок! Всякую тварь жалеть надобно…», — ночные страхи Алеши окончательно прошли. Алеша благодарными глазами взглянул на старика и с трудом удержался от слез.

Никодим гостеприимно распахнул дверь, и на пороге они увидели пестуна на задних лапах с охапкой моха.

— Э, да ты, дружище, с постелью! А ну, заходи! Заходи живей! Избу выстудишь, — засмеялся Никодим.

Пестун с охапкой моха был так смешон на своих мохнатых ногах, так забавно моргал, такой ум светился в круглых его глазах, что Алеша, как и Никодим, обрадовался ему.

Медвежонок сунулся сначала под стол, потом под кровать, повозился, посопел и снова вылез. Он внимательно осмотрел, обнюхал все углы в избе, не выпуская из лап постели. Потом подошел к широкому зеву подпечья, заглянул туда и решительно полез.

— Дедынька! Дедынька! Да он никак берлогу себе ищет! — радостно закричал Никодим.

Вскоре пестун завозился, зафыркал, загремел в темном подпечке. Алеша с Никодимом увидели, что медвежонок выгребает оттуда закатившиеся картофелины, выпихивает клюку, ухват и сковородник.

Никодим подбежал к Алеше, схватил его за руку и, задыхаясь от смеха, выкрикивал:

— Смотри! Смотри! Хозяин! Квартиру!..

К приходу Настасьи Фетисовны пестун выгреб из подпечья все ненужное и вылез в пыли и клочьях моха.

— Мама! Мамунечка! Бобошка! — Никодим бросился к матери и чуть не сбил ее с ног. — Бобошка! Берлогу под печкой! Ваши ухваты… к чертовой бабушке!..

После завтрака пестун исчез в лесу и не показывался на заимку, несмотря на надвигающийся вечер. Никодим и в первый раз поднявшийся с постели Алеша забеспокоились, то и дело выходили во двор и звали медвежонка. Исчезновение забавного пестуна незаметно сблизило их. Они строили всевозможные догадки.

— Не понравилось, значит, ему под печкой, вспомнил об ущелье и убрался. Сколько зверя ни корми, видно… — Никодим с трудом удерживался от слез.

Но Алеша, дед и даже Настасья Фетисовна всячески утешали мальчика.

— Близкую зиму чует медведок — вот и подался в тайгу корешки жрать. Пожрет — прочистит ему кишки, он и ляжет. Какой праздник у нас над головой, дочка? Уж не святой ли Дмитрий Солунский?[9]

Настасья Фетисовна подтвердила догадки свекра.

— Так я и знал! Дмитрий Солунский завсегда перевозу не просит. Речки мерзнут, а медведь в мерлог[10] ложится. И никакими силами не удержишь ты об эту пору своего медвежонка…

Поужинали, а пестуна все не было. Никодим разделся, но не лез на полати и, лишь только Настасья Фетисовна затушила огонь, юркнул на постель к Алеше.

— Где-то наша забубенная головушка?.. — тихонько шепнул он.

Алеша крепко обнял мальчика и долго не выпускал. В эту ночь они проговорили до рассвета. Несколько раз выходили во двор, кликали пестуна, ждали и снова ложились в постель, прижавшись друг к другу. Никодим рассказывал Алеше про пестуна, про тайгу и про зверей, Алеша — про Москву, «в которой жил его близкий товарищ»; о том, как «этот товарищ» попал в тюрьму, бежал от белых, тоже заблудился в тайге и чуть не умер от голода…

Лицо Никодима не видел Алеша, но по тому, как мальчик, затаив дыхание, слушал его и как все доверчивей прижимался к нему, он чувствовал, что Никодим всецело на стороне «его товарища»…

Уснули они, как показалось им, на одну минутку, но Настасья Фетисовна уже будила их:

— Да вставайте же! Явился ваш Бобошка. Поджарый. Есть ничего не стал — и без разговора прямым трактом под печку…

Глава XXXVII

В ожидании охотничьего промысла Никодим и Алеша направили старенький шомпольный дробовик, с которым охотился еще дедка Мирон. Ствол у дробовика был рыжий от ржавчины, в двух местах на нем белели оловянные заплатки, но стрелять из него было еще можно.