— Зато и снегов! Нынче ухватывай, сей не жалей, окупит землица-матушка!

— Мы-то спешим, да она не торопится. Будто чует целина, что доживает последние денечки; как ленивый тракторист, глаз продрать не хочет, — шутили механизаторы.

— Пусть не торопится, пусть будет поздняя, да вода спорая — верное это дело к урожаю!..

Примет незаурядного будущего урожая было много. Накопленные поколениями наблюдательных землеробов, они радовали сердца людей. И о чем бы ни говорили и колхозники и трактористы, а обязательно возвращались к посевной, к урожаю: так хотелось, чтоб после многолетней засухи припожаловал бы наконец этот долгожданный урожай-батюшка.

…Тракторные отряды вышли в поле по снегу. «Задерживать талые воды, прибивать влагу» — так говорилось в приказе директора МТС.

Радовались выезду в поле беспокойные тракторные бригады. Так радуются рыбаки перед началом путины, охотники — при сборах в тайгу. Неискоренима в душе человека весенняя тяга из жилья под просторный купол неба.

— Пусть даже померзнешь немного, зато увидишь, разберешься, что у тебя есть, чего не хватает.

Но нынче тракторные отряды мерзли в поле больше чем следует…

И вот, наконец, после нудной «сивой перемежицы» выдался безветренный, теплый вечер. Задымились, запаровали поля, залились в благословенной лазури жаворонки. Казалось, небо потрескивало от их пения. Из прокопченных бригадных станов на солнечный угрев вылезли трактористы, прицепщики, повариха; разнежились, засмотрелись на широкий простор.

Река заливала луга. За лугами, в дымчатой дреме — лес, за зубчатую его гриву садилось солнце. Пожаром запылали и облака и верхушки деревьев на горизонте. Мечтательный Саша Фарутин смотрел на синь леса, и ему казалось, что зубчатые стены его стерегут неизведанный манящий край, куда они, молодые механизаторы, должны найти дорогу. Обязательно должны — пусть с боем, с великими трудностями, но найти!

«Поход в будущее! Я — в голове колонны… — Сашка начал было складывать стихи, но, почувствовав их убогость, бросил. — Буду лучше смотреть и мечтать…»

На тополь у стана сел скворец, вытянул шейку в сторону уходящего солнца и залился на разные голоса.

Бригадир Шукайло поднял чернокудрую голову:

— Оттаял, сердяга! А то все сидел, напялив черненый свой полушубчишко на самые глаза, и думал, наверное: «С такого бы холоду сто грамм тяпнуть!»

К трактористам подошел старый чабан из колхоза «Красный урожай», пасший овец на целинной гриве.

— Чему радуетесь, мужики?

— Весеннему ворожею — скворцу, — ответил за всех бригадир.

— Да что-то они нынче ворожат, ворожат, а наворожить не могут: упирается весна, да и только. Я вот собственными глазами суслика видел. А уж если этот стервеныш макушку из норки покажет, значит, пришла она, матушка. Нынче же смотрю и не верю: «Обманет!» — Старик замолчал и тоже засмотрелся на жаркий золотой закат.

А весна на разные голоса продолжала уверять, что она пришла. Перекликались остановившиеся в полях на ночевку легкоперые казарки, радуя сердца охотников, жирным баском гоготали гуменники; со свистом, как пущенные из пращи, неслись утки разных пород. А под самым куполом неба, на широких спиралях, роняя грозный клекот, плавал властелин воздушных и степных просторов, узорнокрылый беркут-балобан. Черный, белохвостый, он в отблесках зари то занимался пламенем, то краснел, как живой флаг. Степь казалась безмерной, молитвенно тихой. В таком же безмерном покойном небе проплывали румяные облака. Хмельным весенним маревом курилась непросохшая целина. Она дышала ароматами старого ковыля, духмяной горечью полыни.

И гомон птиц на солнцезакате и терпкие запахи земли волновали трактористов.

— Марит-то, марит-то, батюшки! Ночью того и гляди первый дождичек соберется. — Опьяневшими глазами Иван Анисимович окинул медленно гаснувший закат и пошел. Он не мог усидеть у будки, ему хотелось с глазу на глаз побыть с весной.

Шукайло сел на кротороину и стал «пытать грунт». Земля на глуби была тверда и мертвецки холодна, но корочка уже отмякла и ожила. На прогретой дернине, приподнимая бурую ветошь, уже пробивались чуть заметные ворсинки изумрудной травы. Острые, как шильце, с первой же минуты своего рождения они набирали силу: неудержимо тянулись к теплу, к солнцу!

22 апреля над полями прокатилась невиданной силы гроза. Широкая и внезапная, какими обычно бывают грозы в степях, с фиолетово-голубыми огненными разрядами, она громыхнула с такой обвальной силой, что перепугала отары мериносов. Овцы рассыпным строем неслись по степи с такой же стремительностью, с какой в небе летели гонимые ураганным ветром тучи. Казалось, и земля и небо взбесились и мчатся куда-то в клокочущую пропасть.

Через полчаса ливень стих. Овцы остановились, засияло солнце, заискрилась зеленым пламенем мгновенно выметнувшаяся из земли обмытая молодая трава.

Тимофей Павлович Уточкин с перевязанной щекой (он страдал от воспаления надкостницы) поспешно вошел к директору. Он был в резиновых, забрызганных грязью сапогах, в защитной, военного образца фуражке и в коротенькой бобриковой куртке. Несмотря на мучившую его зубную боль, Уточкин все время проводил в тракторных отрядах и только что вернулся с полей.

— Подходит земелька! Этот ливень смыл последний снег. А мы с тобой, Константин Садокович, не готовы.

— Как не готовы?

— Первачей не определили.

— Каких первачей?

— Лучших трактористов в отрядах, которым можно поручить первую борозду на целине.

— Ах, ты вон о чем!..

— Давай договоримся, Константин Садокович, с первых же шагов поощрять трудовое рвение. Честь провести первую борозду на целине — великая честь! Историческая весна!

Боголепов пристально посмотрел на Уточкина.

— Да, весна эта, буду прямо говорить… Ну что ж, давай посмотрим, кто у нас достоин такой высокой чести.

…Вечером в МТС позвонил Леонтьев. К телефону подошел Андрей.

— Скоро начнете?

— Завтра, Василий Николаевич.

— Где?

— У красноурожаевцев.

— Добро! С рассветом к вам Гордей Миронович будет.

Через полчаса позвонил председатель райисполкома.

— Кто у телефона?

— Главный агроном Корнев.

— Андрюша!.. — Разговор пресекся: старик закашлялся в трубку.

Со звуками этого родного голоса, с которым была связана вся юность Андрея, в его душе из какого-то канувшего в вечность далёка сразу выплыло: большое село Маральи Рожки, спускающийся с гор вечер, кипящий на крыльце самовар, пахучий дым из трубы, шум водопада Сорвёнка, большая рука деда на голове… Андрей даже глаза закрыл.

— Андрюша! Ну, как ты?.. Свирепствуешь? Не позоришь корневскую породу? Как у вас с первой-то бороздой?

— Завтра у красноурожайцев, Гордей Миронович, — постеснявшись назвать деда дедом, ответил Андрей.

— Слава богу, наконец-то!.. С нынешней весной не только вы, молодежь, а и мы, старики, зубы до десен съели… Жди меня с бабкиными постряпеньками. Слышишь?

— Слышу, дедушка, слышу…

Честь вести первую борозду на целине в Войковской МТС выпала Саше Фарутину. Это была премия за усердную его работу в тяжелые дни спешного ремонта тракторов и подвозки кормов в колхозе.

В этот торжественный день молодой тракторист и бригадир первой тракторной бригады Иван Анисимович Шукайло проснулись задолго до общей побудки.

— Чувствуешь, Сашок, какая тебе предстоит нынче почетность?

— Чувствую, Иван Анисимович. Ночь спал плохо, дважды к машине выскакивал, все казалось, чего-то недосмотрел… А она как рысак перед заездом: и вычищена до блеска, и копыта смазаны… И чудно, Иван Анисимович… — Собираясь сказать заветное, Саша пристально поглядел бригадиру в лицо. — Так я это в душе чувствую, что даже дух в груди спирает, а вот высказать… Стихами бы, да слов таких не найду… Такая размазня получается…

Шукайло понимающе улыбнулся.

— Это ничего, Сашок, слова потом найдутся, главное, что в душе чувствуешь, что к машине ночью выскакиваешь… На словах-то иной как гусь на воде, а на деле — оторви да брось… А вот настоящее, душевное слово не каждому дается. Да и не всем же птицам щелкать по-соловьиному. Я тоже плохо спал сегодня. А уж я ли за пятнадцать лет не напахался! Поднимать целину — это, брат, дело историческое! Об этом песни складывать будут.