Зотик смутился, и спор как-то сам собой погас. Но понял я, что не только почитать и порассказать еще много им нужно, но и об учении их надо вопрос в районе ставить в эту же поездку. Чувствую, ничего так им не мешает, как эта зотиковская вера на слово во всякую чертовщину. Вот во что надо вцепиться зубами в первую очередь! Вот во что нужно запустить стальные когти, как говорит товарищ Бобрышев.
А еще я понял, — и об этом надо будет по-честному или самому написать в газету, или просить Бобрышева написать — как мало мы, городские комсомольцы, знаем, отправляясь в деревню. Ведь для того, чтобы опровергнуть религию — веру в чудесное, надо уметь доказать всем Зотикам, Вавилкам, Терькам и Амоскам, что чудесного не существует, и доказать научно. Это значит, что надо хорошо подковаться и в астрономии, и в иных прочих науках.
Мы же на это обычно смотрели сквозь пальцы, надеялись, что голая агитка да насмешка над религией вывезут.
В промысле мы пробудем еще не больше как с неделю. Сухари на исходе, да и снег стал глубок. Добыча, по-моему, у нас очень хорошая, ребята же говорят «неплохая». Это тоже из суеверия: боятся сглазить».
Глава XLVIII
Всю неделю шел снег. Мелкий густой подлесок засыпало по маковку. Под тяжестью его ломались сучья и ветки деревьев.
Кулемы Терьки ежедневно заваливало. Некоторые из них произвольно спускались. Охотники с трудом собрали капканы с россыпей. Ребята поняли свою ошибку: надо бы неделей раньше выбираться из тайги.
«Снегом завсегда моется месяц», — говорил когда-то дед.
Молодые охотники решили ждать первого мороза и ветра, чтобы снег осел и затвердел. Запас сухарей кончился. Пшена осталось на две каши, и его решили сохранить на трудную дорогу.
А небо все хмурилось; хмурились и лица ребят.
— Иной раз на целый месяц зарядит. Вот оно, без старшего-то, — попробовал было попенять на свою неопытность Терька, но все дружно набросились на него, и он замолк.
Дольше всех не унимался Амоска, решивший выместить на старшем брате свои большие и малые обиды:
— Тоску нагонять нашему брату… Без тебя-то люди не видят разве?
Терька отвернулся к окну.
— На месяц зарядит! Подумаешь! А может, сегодня же ночью вызвездит? Или ты советовался с богом? — не унимался Амоска.
Терька оторвался от окна и, сжав кулаки, выскочил за дверь:
— Клещ! Вопьется — не оторвешь!
Митя по два раза перечитал захваченные книги, исписал тетрадь и взялся уже за другую, а снег все валил и валил.
Ребята пытались выходить на охоту за рябчиками — на варево, но возвращались, не одолев увала. Под первыми же пихтами их засыпало снегом до воротника.
— Ровно бы и не видывал я прежде такого снегопада, — сознался молчаливый Вавилка.
С крыши избушки и с навеса снег сбрасывали ежедневно.
— Только недогляди — накроет, как шатром, — ворчал Зотик.
Жгли последние дрова. Зотик предложил протоптать дорогу на увал к сушняку:
— Эдак денек-другой, еще на аршин навалит, и в лесу без дров останемся.
С утра отправились за сушняком. Но к обеду уже промокли насквозь и вымотались. Отяжелевшие зипуны развесили над каменкой. Темнеть в лесу начинало с полудня. Вечера и ночи казались бесконечными. При свете жировика Митя писал дневник. За дневником не замечалось времени. На следующее утро он читал написанное и сам пугался мрачной своей безнадежности:
«Снег валит без остановки целую неделю. Тоска. Тишина в лесу жуткая, как в яме, которую мы рыли для дорогого нашего деда. На небо не глядел бы — мутное, мертвое, большая свинцовая могила».
Митя вырвал страницу, скомкал и бросил в огонь.
«Хорошо, что Амоска не знает!» Митя опасливо покосился в его сторону. Тот сидел перед пылавшей каменкой, подогнув калачиком ноги, и зашивал обуток. Медное, спокойное лицо Амоски, выпуклый лоб, тугие щеки делали его похожим на китайского божка.
«Этот не разнюнится», — подумал Митя и неожиданно заговорил:
— Ребятушки! Артель нас. Неужто артелью да не пробьемся?
— Как, поди, не пробьемся? — отозвался Зотик.
— И я тоже думаю, что должны бы, ровно, пробиться артелью, — согласился Вавилка.
— Пробьемся, пустое дело, — заключил Амоска.
Митя уже не мог сидеть спокойно:
— Один одного сменяя, хоть по две версты в день, а все вперед. С собой захватим только ружья, пушнину, топоры, котел… На хребте, может, рябчики попадутся. Медвежину доведется здесь пока бросить. Сала медвежьего в сумку положим на всякий случай.
Сборы закипели. Меха увязывали пачками, вывернув мездрой наружу. Сумки подгоняли к плечам с особой тщательностью. Выход назначили утром следующего дня.
Ночью тихонько с нар соскользнул лежавший с краю Зотик и, накинув зипун, вышел за дверь. Вернувшись, он накрылся с головой и опять уснул.
С нар тихонько приподнялась лохматая голова Вавилки… Так же как и Зотик, он вышел и вернулся, пробыв на улице не более получаса. На рассвете выбрался из избушки Терька и увидел Амоску над старой пихтой.
Амоска, как показалось Терьке, с кем-то разговаривал. Терька прижался за углом и прислушался.
— Ты, поди, думаешь, что мы тебя совсем бросили, — говорил Амоска. — Удастся, так, может, нынче же, после праздников, опять всей артелью придем. А ты за Тузиком там доглядывай. Видно, бог-то знает, у кого отнять и кому дать… Охоться уж там с ним. Я ничего…
Амоска долго еще разговаривал с дедушкой Наумом. Потом, не оглядываясь, побрел к избушке. Терька прижался за углом и, пропустив Амоску, направился по утоптанной тропинке.
Утром Митя, внесший предложение посетить могилу, был удивлен плотно умятой стежкой, идущей от избушки к пню старой пихты. На ровной и толстой пелене снега проложен был след и к месту, где был зарыт Тузик…
Митя взглянул на Амоску. Амоска нагнулся и стал перевязывать обуток.
Подъем на Шумишихинский белόк длился до позднего вечера. Через каждые сто метров шедший впереди выбивался из сил, останавливался и ждал, когда остальные пройдут мимо по проложенной в пластах рыхлого снега лыжнице. Поравнявшись с собаками, бредущими в хвосте, трогался и бывший «передовик».
Сорвавшийся с лыжни Бойка ушел в снег по самые уши. Зотик с трудом вытащил его, обмяв вокруг него снег и сам провалившись по пояс.
— Прошлой зимой снег наполовину мельче был, — едва выбравшись на лыжню, сказал Зотик.
— Только артелью и выбиваться из этой пропасти, — заговорил и Митя, запыхавшийся и красный от усилий. Сейчас он шел впереди, прокладывая дорогу.
— Анемподист сказывал, что чистюньский мужик-промышленник запурхался вот так однажды. Лыжина в дороге сломалась… Весной уж вытаял, — сказал молчавший всю дорогу Терька и, сказав, спохватился, что опять как будто сболтнул неладное.
— Да и что же это за человек такой! Скажет, аж мурашки по шкуре, как черт в лужу урежет! — снова накинулся на брата Амоска. — «Запурхался», «весной вытаял»… Тут и так ноги подсекаются, а он…
Ребята уже свернули на новый поворот, а Амоска все еще не мог успокоиться и ругал Терьку.
На пятый день, когда ноги от усталости перестали уже ощущать лыжи, когда давно уже был съеден последний братски разделенный кусок медвежьего сала и «передовики» менялись через каждые двадцать шагов, с последнего хребта показались крыши Козлушки.
Сзади остались преодоленные, утонувшие в снежных хлябях тайги сотни больших и малых падей, бесконечные хребты и гривы, рассеченные глубокой лыжней охотников.
Долго сидели ребята на гребне Мохнатки, жадно вдыхая запах жилого смолистого дыма. Дни нечеловеческого напряжения, ночевки на пахучем лапнике у жаркого костра под низко нависшим беззвездным небом, сверкающие бриллиантами снежинки запечатлелись в душе молодых артельщиков на всю жизнь. В снегах этих они еще раз убедились в непобедимой силе человеческого коллектива.
Глава XLIX
Большой, неловкий Мокей развязал на Амоске опояску и бережно снял с него зипунчик. Перед ним и Пестимеей предстал обветренный и продымленный у костров широколобый парнишка в грязной, обветшалой рубахе.